Жена путешественника во времени
Шрифт:
– А ты? – выдыхает она.
Я молчу. Кларисса смотрит на меня и опускает голову.
– Поехали домой, – говорит она наконец, и мы уезжаем.
КЛЭР: Солнечный воскресный день, я иду в кухню и вижу, что Генри стоит у окна и смотрит на наш задний двор. Он кивает мне. Я встаю рядом и выглядываю в окно. Альба играет во дворе с девочкой постарше. Девочке лет семь, у нее длинные черные волосы, босая, в грязной футболке с логотипом «Club». Обе сидят на земле,
– Кто это? – я смотрю на Генри.
– Это Альба.
– Да, но кто с ней?
Генри улыбается, но брови у него сведены, поэтому улыбка выходит обеспокоенной.
– Клэр, это Альба, только старше. Она перемещается во времени.
– Господи. – Я смотрю на девочку. Она изгибается и показывает на дом, и я замечаю ее профиль прежде, чем она отворачивается опять. – Может, нам выйти?
– Нет, она в порядке. Если захотят, они придут сюда сами.
– Как бы я хотела посмотреть на нее…
– Лучше не надо… – начинает Генри, но, пока он это говорит, обе Альбы подпрыгивают и, держась за руки, бегут к заднему крыльцу. С хохотом врываются на кухню.
– Мама, мама, – говорит моя Альба, трехлетняя, – посмотри! Большая Альба!
Другая Альба улыбается и говорит:
– Привет, мам.
– Привет, Альба, – с улыбкой отвечаю я. Вдруг она поворачивается, видит Генри, кричит:
– Папочка! – бежит к нему, бросается на шею и начинает плакать.
Генри смотрит на меня, наклоняется над Альбой, укачивает ее и что-то шепчет на ухо.
ГЕНРИ: Клэр спадает с лица; стоит, глядя на нас, держа маленькую Альбу за руку, и Альба стоит, открыв рот и глядя, как большая Альба висит на мне и плачет. Я наклоняюсь к ней и шепчу на ухо: «Не говори маме, что я умер, ладно?» Она смотрит на меня – слезы висят на длинных ресницах, губы дрожат – и кивает. Клэр держит носовой платок, протягивает Альбе высморкаться, обнимает ее. Альба позволяет увести себя умыться. Маленькая Альба, Альба из настоящего, обнимает меня за ногу:
– Папа, а почему? Почему она грустная?
К счастью, ответить я не успеваю, потому что возвращаются Клэр с Альбой; на Альбе футболка Клэр и мои шорты.
– Эй, ребята. А давайте по мороженому, а? – предлагает Клэр.
Обе Альбы улыбаются; маленькая Альба танцует вокруг нас и напевает: «Мороженое, мороженое, мо-ро-о-оженое!» Мы садимся в машину, Клэр за рулем, трехлетняя Альба на переднем сиденье, а семилетняя на заднем, со мной. Она наклоняется ко мне, и я обнимаю ее. Никто ничего не говорит, только маленькая Альба кричит: «Смотри, Альба, собачка! Смотри, Альба, смотри, Альба…» – пока старшая не отвечает: «Да, Альба, я вижу».
Клэр везет нас в «Зефир»; мы садимся в большую блестящую виниловую будку и заказываем два банановых сплита, шоколадный солод и мягкое ванильное мороженое с карамельной крошкой. Девочки высасывают свои банановые сплиты, как пылесосы; мы с Клэр забавляемся своим мороженым, не глядя друг на друга.
– Альба, – говорит Клэр, – а что происходит там, в твоем времени?
Альба бросает на меня взгляд.
– Ничего особенного. Дедушка учит меня играть Сен-Санса, Второй концерт для скрипки.
– Ты еще в спектакле в
школе играешь, – подсказываю я.– Да? – удивляется Альба. – Нет, точно нет.
– Упс, извиняюсь, – говорю я. – Наверное, это в следующем году будет.
И все в таком духе. Мы неуверенно ведем разговор, обходя подводные камни, оберегая Клэр и маленькую Альбу от того, что мы знаем. Через какое-то время большая Альба кладет голову на руки.
– Устала? – спрашивает Клэр. Она кивает.
– Поедем-ка лучше, – говорю я.
Мы расплачиваемся, я поднимаю Альбу; она безвольно висит на моих руках, почти спит. Клэр поднимает маленькую Альбу, очень живую от съеденного сладкого. В машине, пока мы едем по Линкольн-авеню, Альба исчезает.
– Она вернулась обратно, – говорю я Клэр.
Та несколько секунд смотрит на меня в зеркало заднего вида.
– Куда, папа? – спрашивает Альба. – Куда обратно?
КЛЭР: Наконец я уложила Альбу подремать. Генри сидит на нашей постели, пьет скотч и смотрит, как за окном друг за другом бегают по виноградному дереву две белки. Подхожу и сажусь рядом.
– Эй,– говорю я.
Генри обнимает меня, притягивает к себе.
– Эй.
– Ты не собираешься объяснить, что все это значит? – спрашиваю я.
Генри ставит на пол бокал и начинает расстегивать пуговицы на моей рубашке.
– А что, я могу попробовать не рассказать?
– Нет.
Я расстегиваю на нем ремень и пуговицы на джинсах.
– Уверена?
Он целует мою шею.
– Да.
Я расстегиваю его ширинку, пробегаю пальцами по его животу под рубашкой.
– Но ведь на самом деле ты не хочешь знать… Генри дышит мне в ухо и проводит языком по краешку. Я дрожу. Он снимает с меня рубашку, расстегивает лифчик. Груди выпадают, и я ложусь на спину, глядя, как Генри высвобождается из джинсов, трусов и рубашки. Залезает в постель, и я говорю:
– Носки.
– Точно.
Снимает носки. Мы смотрим друг на друга.
– Ты просто пытаешься меня отвлечь, – говорю я.
Генри ласкает мой живот.
– Я пытаюсь отвлечься сам. А если мне и тебя удастся отвлечь, то только хорошо.
– Ты должен мне сказать.
– Нет, не должен.
Он накрывает мои груди руками, пробегает подушечками больших пальцев по соскам.
– Я навоображаю себе самое плохое.
– Легко.
Я поднимаю бедра, Генри стаскивает с меня джинсы и трусики. Широко разводит мои ноги, наклоняется надо мною, целует. «Боже, – думаю я. – Что это может быть? Что такое самое плохое?» Закрываю глаза. Воспоминание: луг, холодный день, я маленькая, бегу по сухой траве, шум, кто-то окликает меня…
– Клэр? – Генри нежно кусает мои губы. – Ты где?
– В тысяча девятьсот восемьдесят четвертом.
– Почему? – замерев, спрашивает Генри.
– Думаю, это тогда случилось.
– Что случилось?
– То, о чем ты боишься мне рассказать.
Генри скатывается с меня, и мы лежим рядом.
– Расскажи мне,– просит он.
– Было рано. Была осень. Папа с Марком охотились на лося. Я проснулась; показалось, что ты меня зовешь, и я выбежала на луг, и ты был там, вместе с папой и Марком, рассматривал что-то, но папа велел мне возвращаться домой, поэтому я так и не видела, на что ты смотришь.