Жена шута

– Я хочу просить вас об услуге, Колетт, – серьезно произнес Ренар. – В то время, пока мы в Париже, вы должны беспрекословно мне подчиняться. Вы и так-то не слишком строптивы, однако здесь я желал бы, чтобы вы действовали так, как вам будет велено, – и ни шагу в сторону. Ни шагу, понимаете? Ходите осторожно, на мягких лапках. Все наши наваррские интриги, все сплетни старушки Матильды – ничто по сравнению с паучьими хитростями французского двора. Вы не знаете этих правил игры, и вы легко можете стать жертвой. А вас попытаются ею избрать – ведь я вхожу в круг избранных друзей Генриха.

– Вы еще и поэтому не хотели, чтобы я ехала? – эти слова заставили Колетт похолодеть.

– Да, и поэтому тоже.

– Простите меня, что пошла против вашей воли, – с раскаянием произнесла Коллет.

– Это прекрасно, что у вас есть своя, – вдруг улыбнулся Ренар, – терпеть не могу робких женщин, которые только и делают, что отмаливают малейший грех у смазливых духовников! Съела рыбку в пост – позор, отпустила шутку – виновата пред мужем, сказала, что подумала, – пожизненная казнь самой себя. Потому я и прошу вас, Колетт, прошу, а не приказываю: будьте осторожны, говорите о тканях, о танцах, о фруктах, о красоте невесты и благородстве жениха, но не вступайте более ни в какие разговоры, которые покажутся вам сомнительными. Если бы я мог… – Он запнулся, но затем все-таки продолжил: – Если бы я мог передать вам весь свой скромный талант лицедейства, ничего себе не оставив, с какой радостью я бы это сделал! Видит бог, в этом логове гиен притворство вам нужнее, чем мне, – а я обошелся бы глупостью.

– Ваша глупость, о которой вы говорите, – словно ваши доспехи, Ренар? – спросила Колетт, прищурившись.

Граф де Грамон немного помолчал.

– Глупость и слабость – это может сделать вас уязвимым при дворе, но может и дать вам силу, – проговорил он, будто нехотя. – Я научился красться в этих сумерках, а вас не хочу и не стану этому обучать. Слишком грязными становятся лапы.

– Вы такой Лис, – сказала Колетт, улыбаясь. – Теперь я наконец поняла, почему король Наваррский любит звать вас так.

– Только сейчас? – притворно удивился супруг.

– Раньше вы играли со мной, дорогой Ренар. А сегодня не играете.

– Думаете, вы меня разгадали, моя милейшая женушка? – теперь он откровенно смеялся. – Знайте, у меня осталась еще пригоршня лицедейства!

– Ах, при чем тут лицедейство! – воскликнула Колетт, немного уязвленная тем, что она хочет сказать Ренару нечто важное – а он не понимает. – Вы ведь… защищаете меня, помогаете мне.

– Это мой долг, дорогая супруга.

– Долг? – переспросила Колетт, и в памяти вдруг отчетливо проступило воспоминание о первой ночи после свадьбы – словно из мрака выступили резные узоры. – Когда ваш долг скажет вам делать это по доброй воле – тогда мы поговорим снова?

Молчание повисло между ними, тяжелое, осязаемое; затем граф подошел к столу, остановился перед Колетт и, наклонившись, взял ее лицо в ладони. Кончики пальцев погладили кожу за ушами. Колетт видела глаза Ренара близко-близко: зрачки расширились, почти поглотив голубую радужку, и от этого взгляд казался колдовским, страшным.

– Моя маленькая голубка, – тихо и ровно проговорил граф, – не нужно играть со мной, умоляю. Я бы пофехтовал с вами, но вы помните, что я дрянной фехтовальщик, а с дамами сражаться и вовсе никуда не годится. Если вы… можете убить меня, то мне остается лишь просить у вас пощады или хотя бы снисхождения, пока я не отдам другие долги. – Он наклонился еще ближе, его дыхание касалось губ Колетт. – Прошу, дайте мне отсрочку. И тогда мы поговорим с вами о долгах.

– Я ничего не…

Ренар поцеловал ее, и все, что Колетт хотела сказать, растворилось в этом отрезке времени, расстелившемся вокруг них; он целовал ее, и она приоткрыла губы, чтобы еще сильнее, еще лучше почувствовать его дыхание, и задохнулась, и вдохнула полной грудью, и почувствовала, какая кожа у него на ладонях. Перед глазами расстелилась темнота, вспыхнули костры…

Потом граф отодвинулся, снова впуская в мир Колетт гостиную, фрукты, солнце. Объемный, выпуклый блик горел на боку серебряной вазы с виноградом.

– Я отправляюсь отдыхать, – заявил граф де Грамон таким тоном, как будто ничего особенного не произошло, – и вам советую. Барон де Аллат отправился в дом своей семьи, а там наверняка знают все столичные новости. Он приедет к завтраку. После этого я расскажу вам о тех, кого нам предстоит встретить, и сообщу, чего ждать от каждого из них. Вы умница, Колетт, и я в вас уверен.

После чего вышел как ни в чем не бывало.

Колетт сидела, растерянная, прижимая к горящим губам ладонь, и рассерженно думала о том, что мужчин ей все-таки никогда не понять.

Глава 9

К себе в спальню она не пошла. Немного вздремнула на кушетке в гостиной нового дома, затем верная Серафина принесла книги и вышивание из захваченного с собою заветного сундучка. Колетт осведомилась о здоровье графа и узнала, что после утомительного путешествия его светлость почувствовал себя отвратительно и даже отказался от ужина, закрылся в спальне и велел не мешать ни ему, ни мигрени. Колетт провела вечер в одиночестве. Стежки ложились на полотно вкривь и вкось, в книгах внезапно исчез весь смысл. Колетт сидела, перебирая цветные нити, иногда снова пыталась читать и жалела, что не может заснуть. Когда стемнело, слуги принесли свечи и разожгли огонь в камине; Серафина мягко предложила хозяйке перейти в спальню, но Колетт отказалась.

– Позовите меня, мадам, когда пожелаете переодеться ко сну, – кивнула верная служанка.

Незнакомый дом исходил неведомыми звуками, все полы, все лестницы звучали по-иному, и совсем непривычно, с хрипотцой, отбивали четверти часы на колокольне ближайшей церкви. Слуги все еще не ложились; Колетт слышала их отдаленные голоса, шаги, звонкий девичий смех и густой мужской хохот. В саду, куда выходили окна гостиной, как и окна хозяйских спален, бродил ветер и шуршал листьями розовых кустов. Бог знает, у кого Ренар снял этот особняк, с его оленьими головами, старыми чадящими каминами и таинственными шорохами, – но как хорошо, что в Париже у Колетт есть место для ее одиночества.

Она сидела так долго, глядя то на нитки, то на неповторяющиеся узоры огня, когда в уже привычные голоса дома вплелись резкие бряцающие звуки. Где-то зазвучали чужие голоса, послышались торопливые шаги, и двери гостиной распахнулись. Растерянная Серафина проговорила:

– Мадам, эти господа…

Не дав ей закончить, некий мужчина отодвинул ее в сторону и без приглашения шагнул в комнату, окинув обстановку быстрым внимательным взглядом. Следом за ним вошли еще трое, все при оружии, в коротких куртках ярко-красного цвета с малиновыми рукавами и надетых поверх коричневых латах; синие пороховницы, погромыхивающие перевязи – Колетт уже видела на улицах Парижа этих людей и сочла их городской стражей. Человек же, вошедший первым, резко отличался от них своим костюмом, сшитым из прекрасного зеленого сукна, отделанного золотой нитью. Богатство искрилось и в переливах вышитых узоров, и на внушительной рукояти шпаги.

Колетт поднялась и шагнула мужчинам навстречу. Предводитель поклонился ей.

– Мадам, прошу прощения за вторжение. Я барон Фильбер де Саваж, капитан мушкетеров и командир роты. Я бы никогда не позволил себе нарушить границы вашего владения, однако меня вынуждает к тому необходимость. Около вашего дома всего несколько минут назад видели известного преступника, так называемого Идальго.

Колетт стояла, не шелохнувшись, хотя сердце тревожно застучало.

– Мы не представлены, барон, – сказала она прохладно, вспомнив тон, которым в совершенстве владел Ренар. – Я оказываю вам честь и говорю свое имя – графиня де Грамон, супруга Ренара де Грамона. Мы с мужем и слугами только сегодня прибыли из Наварры и очень утомились. Надеюсь, вам не… показалось, что вы видели преступника поблизости.