Жена султана

К величайшей досаде Зиданы, он заваливает Момо подарками: у моего малыша есть самые роскошные одеяния, которые он обожает, — чем ярче, чем больше блеска, тем лучше. Глаз у него сделался, как у сороки: я вечно нахожу у него новые безделушки, а когда спрашиваю, откуда они, он смотрит на меня ясными голубыми глазами и говорит: «Папа дал». Но уже дважды я выясняла, что это неправда. Неделю назад императрица шумно стенала по поводу исчезновения жемчужной подвески, за потерю которой жестоко избила своих служанок. Я нашла ее под одеялами на кровати Момо; и это еще не все. Там обнаружилась и огромная булавка с изумрудной головкой и длинным полым серебряным стержнем, а еще браслет из рыжего стекла и ракушек каури, миниатюрный портрет темноволосой женщины и золотой перстень с печатью императора, такой же, как постоянно носит сам Момо. Но это не его кольцо, кольцо Момо висит у него на шее; а потом я вспоминаю, как вчера Зидана кричала и верещала во дворах гарема, и как Мамасс сказала мне, что императрица потеряла что-то ценное. Я снова накрываю сокровища одеялами. Похоже, у меня растет ловкий воришка.

Когда Нус-Нус заходит в гарем, я отсылаю Мамасс, зову его с собой и молча показываю сокровища Момо.

Он поднимает брови; потом разражается смехом.

— Какой у тебя тут Али-Баба завелся!

— Что мне делать?

— Оставь это мне, — говорит он.

Он увлекает Момо похвалами, но потом восклицает, что одежда мальчика — красные атласные штаны и ярко-голубая рубаха — слишком скучна для истинного эмира и ее нужно украсить. Ребенок тут же убегает и возвращается через минуту, нагруженный своими сокровищами. Одну за другой Нус-Нус выпрашивает у Момо украденные вещи, выясняя, где он их взял, а вместо изъятых сокровищ вручает малышу большой золотой браслет со своей руки. Момо он слишком велик, мальчик долго пытается придумать, как носить браслет: слишком маленький, чтобы надеть на голову, слишком тяжелый, чтобы повесить на цепочку. В конце концов, он решает носить браслет на бедре, где тот выглядит очень странно, и убегает играть во двор, так, чтобы быть у меня на глазах.

— Вот разбойник! — почти с восхищением говорит Нус-Нус.

Он обещает вернуть все вещи законным владельцам: кольцо в самом деле принадлежит Зидану, миниатюра украдена у венецианского посла, когда Момо сидел у отца на руках рядом с итальянцем; хозяйка браслета из раковин каури — одна из женщин в гареме; полая серебряная булавка с изумрудом — собственность любимого евнуха Зиданы, Черного Джона. Нус-Нус берет ее осторожно, касаясь только изумрудной головки.

— Что такое?

Он прикусывает губу, потом со всей возможной изысканностью объясняет, что булавка не только украшает тюрбан Джона, но и служит другой, менее декоративной цели. Нус-Нус не смотрит мне в глаза. Я чувствую, как заливаюсь краской, горячая волна смущения поднимается во мне, как прилив.

После долгого мучительного молчания Нус-Нус прячет краденые сокровища в карманы халата, прощается со мной и уходит. Он такой добрый, и он — верный друг.

Пока Момо спит после обеда, я сажусь за английский Коран, который дала мне жена старого предводителя корсаров, когда я попала в эти земли, чтобы занять мысли чем-то более достойным. Но волею случая я открываю книгу на истории Юсуфа, красивого юноши, которого продали в рабство египетскому придворному по имени Аль-Азиз. Хозяйку дома так поражает красота Юсуфа, что она влюбляется в него и постоянно просит лечь с ней, а однажды, разгневанная его упорным отказом, запирает семь дверей, чтобы он не сбежал, и велит прийти к ней. Они вместе бросаются к двери, Юсуф успевает первым, и хозяйка хватает его за рубаху на спине и рвет ее. И тут мне внезапно вспоминается, как Нус-Нус трудился в лагере в горах без рубахи и кожа его блестела от пота…

Соберись, Элис, сурово говорю я себе. Но книга не помогает: «Она возжелала его со страстью, и он возжелал бы ее, если бы не увидел знамение своего Господа. Он сказал: «Упаси Аллах! Твой муж — мой господин, в доме которого мне хорошо, и я не предам его…»

Я обдумываю тревожащие параллели в этой истории, когда на книгу падает тень. Погруженная в свои мысли, я не заметила, как ко мне пришли. Я вскрикиваю и, слишком поздно, падаю ниц, поскольку передо мной император. Книга падает с моих колен на пол к его ногам, он наклоняется и поднимает ее. Сквозь упавшие на лицо волосы я смотрю вверх и вижу, как он равнодушно разглядывает текст; потом обложку, крутя книгу в руках. В конце концов он велит мне подняться и протягивает мне томик.

— Что это за книга? — тихо спрашивает он.

И я говорю, что это Коран, только переведенный на мой родной язык и изданный в Англии, поскольку, хоть я и старалась изо всех сил выучить арабский, читать мне пока нелегко. Говоря это, я вижу, как темнеет его лицо, становясь сперва багровым, а потом пугающе черным. Но я все не могу остановиться и объясняю, что в Библии рассказывается та же история, но Юсуфа там зовут Иосиф, а Аль-Азиза — Потифар…

— Молчи, женщина! — ревет он, и я не понимаю, что его так разгневало.

То, что я считаю арабский сложным языком, или то, что продолжаю читать на родном даже при дворе султана? Или он считает, что женщина вообще не должна читать, или, вдруг думаю я, он сам не умеет. По-моему, Нус-Нус говорил…

— По-английски? — грохочет султан. — Священный Коран — по-английски?

Он вырывает книгу у меня из рук, швыряет на пол и топчет ее, что меня бесконечно потрясает, потому что магометане относятся к своей священной книге с крайним уважением, даже моют руки, прежде чем прикоснуться к ней.

— Прости, прости, прости меня! — плачу я.

Плач, должно быть, разбудил Момо, потому что вот он с ужасом смотрит, как его отец буйствует, а я рыдаю. А потом Момо смело — и неразумно — бросается на отца и колотит его ноги кулачками.

— Не трогай маму!

Исмаил опускает глаза. Потом, почти мимоходом, отбрасывает моего мальчика, и Момо летит через всю комнату, ударяясь о резной столик возле противоположной стены. Затем султан поднимает оскорбительную книгу и уходит, не обернувшись.

Позднее тем вечером в мои покои приносят огромную корзину. В ней игрушки и украшения, пирожки и печенье, полосатый котенок в серебряном ошейнике, костюмчик из золотой парчи. А сверху лежит богато украшенный Коран. На арабском.

27 Второй день первой недели, Раби аль-авваль, 1091 Г. X.

Исполнив поручение императрицы, я заворачиваю за угол в гареме и вижу Зидана, сидящего верхом на Момо в пустом дворе. Голову младенца Зидан держит под водой в фонтане. Момо яростно отбивается, но девятилетний Зидан без труда его одолевает. Маленькое чудовище так увлечено своим убийственным занятием, что не слышит, как я подхожу; а меня охватывает такая ярость, чтоб я сгребаю Зидана за шкирку и одной рукой отрываю от земли. На мгновение моя сила пугает меня самого: я мог бы так легко вытрясти из него жизнь, прямо там; и мне этого очень хочется — но Зидан пугается еще больше.

Момо выбирается из фонтана и, дрожа, садится на его край. Я замечаю у него на лбу жуткий синяк и разъяряюсь еще пуще. Я трясу Зидана, как лев собачонку.

— Я все расскажу твоему отцу, — злобно обещаю я. — И если ты еще раз хотя бы тронешь Мохаммеда, я тебя убью своими руками.

Тут я опускаю его на землю, и он просто смотрит на меня — глаза у него, как дыры, в них нет ничего, лишь пустота. Потом он пускается наутек. Я прекрасно знаю, куда он помчался — прямиком к матери. Что ж, с этим будем разбираться потом, сейчас мне не до того. Я обнимаю Момо за плечи, осматриваю синяк. Он темный, как перезрелый банан.

— Больно?

Момо решительно качает головой. Он такой крепкий мальчик, как-то забываешь, что ему всего три.

— Не броди один, кругом опасно.

Он серьезно кивает.

— Мы просто играли, — наконец произносит он.

Как держится! Такой же гордый, как мать. Я чувствую, как сердце мое переполняется, словно он — мой собственный ребенок.

— Это не игра, Момо, мы оба знаем. Я тебя сейчас отведу к маме, больше от нее не убегай.

— Ты не скажешь, правда?

— Маме не скажу, она слишком разволнуется.