Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

А рассказчик Пигам замечательный, так бы и слушал его всю ночь, что про войну, что про Гер-оглы… Зайти к нему, посидеть, послушать, а потом сон свой ему рассказать и про Ямата, подробно, обстоятельно… А как выпишется Пигам из больницы, надо пригласить его в гости. Яматов дом ему показать, поле хлопковое, на котором тот трудился, не жалея пота… Да и самому неплохо бы побывать на том поле, давно уж тянет туда, как лёг в больницу, так и начала тоска грызть…

Сапар-ага сел и стал торопливо одеваться. Прямо сейчас и надо идти. Если сразу, с утра, не выбраться, односельчане пойдут один за другим, конца краю им не будет — так до вечера и просидишь в постели. А сиденьем да лежаньем он сыт по горло — худшего наказания не придумаешь.

* * *

Шагая неторопливо и размеренно, человек с посохом вышел из села. Солнце стояло уже высоко и прогревало даже через плотный чекмень, спине было хорошо, приятно. Какой денёк, а? Бывают же такие чудесные дни! Небо ясное, воздух чистый, прозрачный, и кругом тишина удивительная. И ничего не нужно Сапару, кроме этой прозрачной тишины и покоя. Почти целый год провёл он в постели. То сердце мучило, а потом поясница принялась. Как начало прихватывать — сил нет. Боялся, скрючит… И откуда эта болезнь проклятая? Название-то какое — не выговоришь, чтоб оно пропало! Сгорбиться, скрючиться в три погибели — ничего хуже быть не может. Жить-то осталось всего ничего, да ещё и на небо не взглянуть! Нет, уж лучше сразу конец. Хорошо, обошлось — прямой остался. А вот ровесница его Карагыз пятнадцать лет как в дугу согнута. Она, правда, не больно горюет. Чуть не землю пашет носом, а без дела не сидит. Встретишь её: «Куда это ты, Карагыз, направилась?» — «Да у жены племянника Мурада мальчонка занемог, проведать надо». — «Твоё ли это дело, Карагыз? Легко ли тащиться по такой жаре? Понимают, небось, не обидятся». — «Пускай я тащусь, да на своих ногах! Пока жива, на чужом горбу ездить не собираюсь!» Права старая. Пока жизнь теплится, человек жить хочет: ходить, видеть, слышать…

Занятый этими мыслями, Сапар-ага и не заметил, что идёт быстро, совсем как молодой. Что-то ты больно разогнался, Сапар. Замедлил шаг, прислушался — вроде тихо внутри, нигде не болит. Попробовал идти ещё быстрее — появится одышка или нет? Никакой одышки! Вот это да! Если б не борода в полгруди, припустил бы сейчас бегом, как мальчишка!

Сапар-ага шагал быстро, как-то особенно лихо помахивал посохом — всё равно никто не видит. А потом взял да и запел потихоньку. А чего не петь — вокруг ни единой живой души.

Так он дошёл до обсаженного тутовником арыка. Остановился на мостике и, словно разглядывая внутренность только что отстроенного дома, любовным неспешным взглядом окинул лежавшее перед ним поле.

— Ну вот я и пришёл! Вот и довелось нам свидеться!

Старик произнёс это вслух, хрипловатый голос его чуть заметно дрожал. От волненья, от нежности… Как благодарен он был осеннему дню, его безлюдью, его огромной, глубокой тишине: он мог спокойно, один на один беседовать с родными полями.

Сапар-ага перешёл мост и с замиранием сердца вступил в хлопковый разлив. Ветви хлопчатника цеплялись за полы его халата, словно хотели задержать, остановить… Друзья, не торопитесь… Сейчас, сейчас я всё расскажу вам, я объясню, почему так долго не был. Дайте только вдоволь надышаться…

Сапар-ага присел на корточки и с жадностью втянул с себя пряный дух поля — аромат хлопчатника, смешанный с запахом влажной земли. Навечно он с ним, запах хлопка, неповторимый и незабываемый, как аромат только что испечённого чурека. Интересно бы знать, когда его ноздри впервые ощутили этот запах? Пожалуй, не вспомнить. А может, в один и тот же день познал он эти два запаха: запах хлеба и запах хлопка — в тот день, когда родился? В тот день во дворе пекли чуреки, а рядом поспевал хлопок… Ягды-ага, отец Сапара, окучивал кетменём хлопчатник, когда ему сообщили, что родился сын. Хлопок и хлеб, хлеб и хлопок. С тех пор, как Сапар помнит себя, это были главные заботы семьи.

Но как пахнет, а? Другое время, другие люди, и поле теперь выглядит иначе. А вот запахи — хлеба, хлопка — они неизменны.

Сапар-ага набрал полную горсть хлопка, белого, чистого, и молитвенным движением — сверху вниз — провёл им по лицу.

Семечко прилипло к губам, Сапар-ага раскусил его и, когда оно хрустнуло на зубах, сказал негромко;

— Пора собирать. И быстрей, без задержки.

Он поднялся в полный рост, внимательно поглядел вокруг. Поля. Ровные и бесконечные. Хлопок, хлопок и хлопок, ничего, кроме поспевающего хлопка. Но Сапар-ага глядел так пристально, так жадно, словно мог увидеть что-то ещё… И увидел: межи, рассекающие поле на делянки, бесчисленные арычки, бегущие от одной делянки к другой. Дорога. Старая дорога, та, что распахана лет тридцать назад. Скрипят арбы, слышатся голоса. Идёт уборка.

Сапару-ага стало вдруг грустно. Почему-то вновь вспомнился «Гер-оглы», то место, где состарившийся богатырь, готовясь к смерти, прощается с родной землёй. Обходит он поля сражений, где с верными своими джигитами доблестно бил врага, идёт и туда, где вместе со всем народом устраивал великие пиры. Самое печальное место в книге. Пигам всякий раз расстраивался, доходя до этой главы…

Сапар-ага тряхнул головой. Совсем ты очумел, старик. Нашёл с кем себя сравнивать — с Гер-оглы! Ямата — ещё куда ни шло, а себя? Вот уж точно в пословице сказано: кузнец коню подкову куёт, а лягушка тоже лапу суёт.

Сапар-ага усмехнулся. Видение ушло, растаяло. И вроде уж не так грустно. И на душе посветлело. И боли по-прежнему никакой: ни в сердце, ни в пояснице…

Это радость — встретиться с прошлым, с дорогими людьми, которых нет. Он придёт сюда и завтра, и послезавтра, он будет сюда приходить, пока не откажут ноги…

Старик не спеша ступал по мягкой земле междурядий. Она, податливая, оседала под ногами, и он видел на ней следы бесчисленных ног, он даже, ощущал их ступнями…

Вон, видится ему, за парой быков неторопливо вышагивает Овез. Управляться с культиватором он вполне может одной рукой и, чтоб вторая не болталась без дела, всё время помахивает кнутом. Пусть помахивает, беды нет — не больно-то кнут обжигает бычьи спины. Овез — человек сердобольный, скотину зря истязать не станет. Тихий, немногословный, жалостливый. И устали не знает. А лениться — так просто не умеет он этого. Дадут ему поручение, выслушает, кивнёт и пошёл. И можешь не сомневаться: всё будет сделано в лучшем виде.

«Бог в помощь, Овез! Как делишки?» — «Нормально, Сапар-ага». — «Ну и хорошо… А вот на той высокой карте хлопчатник сохнет. Надо бы воды побольше дать»… Овез молчит. — «Мороки нам с этой картой… — не глядя на него, вздыхает Сапар-ага. — С запруды хоть глаз не спускай… Кандыма к поливальщикам пришлось перебросить, у Акмурада, говорят, опять приступ. Сколько ему твердил: чего мучаешься, иди в больницу, пусть врачи живот тебе разрежут. Не соглашается. Ума не приложу, что делать о той картой?.. Слышишь, Овез?» — «Как не слышать — слышу. Я пойду». — «Куда? К запруде? Ты же весь день за культиватором ходил, холка в мыле!» Молчит» улыбается: чего, мол, ты крутишь, Сапар-ага? Брось хитрить! Всё равно тебя насквозь видно. «Хороший ты парень, Овез, — вздыхает Сапар-ага. — Ты вот что… Ты тогда ступай сейчас в село, передохни, поешь. Я пока тут за тебя управлюсь».

Побольше бы таких людей! Не пришлось бы тогда бригадиру то и дело к Овезу приставать то с одним, то с другим… Золото — человек. И отец его Сахет такой же был: дельный, немногословный. Настоящие крестьяне — они все молчуны, болтливых земля на терпит. За тридцать пять лет бригадирства Сапар-ага твёрдо убедился в этом.

Десять лет уже как Овез в городе. На стройку поступил. Замечательный, говорят, каменщик. Возможно вполне. Это ж не кто-нибудь, Овез: такой в любом деле — находка. А всё-таки неправильно это. Овеа для земли рождён, место его здесь, в поле. По зубам бы тех, кто обидел его, уйти заставил! Разве они Озеза? Они землю обидели! Убери их вовремя, не обеднял бы колхоз, не стали бы люди с насиженных мест сниматься. А то уходили один за другим, и что им скажешь? У каждого дома шесть-семь ртов, кормить, одевать надо. На что? На какие доходы? Целый год мозоли натираешь, а от кассы не солоно хлебавши идёшь. Хочешь, чтобы человек работал, хлеба ему сперва дай. А как же иначе? Иначе не выйдет.

Он тогда не раз с начальством толковать пробовал.

«Что ж это ты, председатель, таких людей отпускаешь? Да ещё со спокойной душой?» — «Каких таких людей?» — «Таких, как Овез». — «А кто такой Овез? О ком речь?» — «Эх, председатель!.. Три года людьми командуешь, а Овеза, сына Сахета, не знаешь!» — «Да их у нас полно, Овезов! Всех не упомнишь!» — «Зачем всех! Всех не обязательно, а Овеза, сына Сахета, знать должен. Иначе председатель из тебя, как из…» — «Слушай, яшули, ты брось этот тон! Со мной начальство и то не позволяет! А насчёт твоего Овеза имей в виду: держать не будем. Кто хочет уходить, скатертью дорожка! Только, когда поумнеют, обратно проситься будут, не выйдет номер! Хоть на коленях стой! Нам сейчас немножко потерпеть. Слух идёт, на целину скоро выходить будем. А тогда только не прозевать — засеять побольше! Воды-то будет — залейся! Тем более, приятель у меня при этом деле. Ключ от плотины, считай, в наших руках. Да ты не хмурься, Сапар-ага, я дело говорю. Всё так и будет! И хлопок станем убирать машинами. Увидите, какие доходы пойдут! По радио только о нас разговору будет!» — «Да… Сказки ты хорошо научился рассказывать». — «Это, Сапар-ага, не сказки. Плохой ты бригадир, если перспективы не понимаешь!» — «Перспектива перспективой, а вот сегодня как быть?» — «Сегодня день был и прошёл. Главное — впереди. Нам бы только на целину выйти! Начнём дела проворачивать!»