Женщина без имени

Я спросил:

– К-как давно я…?

Он поднял якорь, провернул двигатель и ответил, не глядя на меня:

– Три дня назад.

Значит, это не джин. Наверное, обезвоживание.

– У в-вас есть в-вода?

Старик протянул мне бутылку. Она была холодной. На стенках выступили капли конденсата. Я сделал глоток, потом еще один и еще. Стало легче сфокусировать взгляд.

Священник завел двигатель и начал выводить лодку с мелководья. Он повернулся ко мне:

– Как мы будем тебя называть?

Об этом я не подумал. Ни о чем таком я не думал. Мысль о том, что я не умру, не приходила мне в голову. Мой мозг работал над вопросом: что теперь делать? Я не хотел никакого имени, потому что не хотел, чтобы ко мне кто-то обращался. Я пожал плечами, покачал головой.

Он кивнул, поджал губы, обдумал ситуацию. Через минуту он спросил:

– Как насчет Санди [22] ?

– Что?

– Санди.

– В-вы хотите с-сказать, к-как день недели?

Он кивнул:

22

Воскресенье (англ.).

– Да.

Мир все еще оставался мутным, в нем было мало смысла, но это совсем не имело смысла.

– Почему… С-санди?

– Это мой любимый день недели.

В этом было еще меньше смысла. Думаю, мой пустой взгляд убедил в этом священника.

– Почему?

– Он обозначает начало. Новый старт.

Полагаю, в его сумасшествии была некоторая логика. Слово «Санди» грохотало внутри меня. Я посмотрел на старика. Он надел солнцезащитные очки. Я встал, прищурился. Он откинул сиденье рядом, взял другую пару и протянул ее мне.

– Надевай, это тебе поможет.

Так и случилось. Очки приглушили грохот в моей голове. Он перевел ручку дросселя вперед, и лодка быстро набрала скорость. Ветер рванул одеяние, в которое я был одет. Я повернулся к священнику. В происходящем не было смысла.

– К-как мне называть вас?

– Стеди [23] .

Я покачал головой и схватился за поручень из нержавеющей стали, обрамлявший центральную консоль.

– Н-нет, устойчиво я себя не чувствую.

23

Устойчивый (англ.).

Он улыбнулся:

– Это мое имя.

– Вас зовут Стеди?

Старик кивнул.

Я посмотрел вдаль. Мир изменился с тех пор, как я его покинул. Мало что имело смысл. Я закрыл рот, перешел на нос лодки, закрыл глаза и позволил бризу прижаться ко мне. Я думал о детях. О больнице. О Джоди. О Роде и Монике. О сиротском приюте. О той двухъярусной кровати, на которой я спал. О жизни, которую я знал когда-то.

В тот день многое изменилось. Все изменилось.

Ну, или почти все.

Не имея ни жены, ни детей, Стеди нашел для себя хобби. Еще одно пристрастие, кроме церкви. Ужение на муху. Он был фанатом тарпона. А я-то думал, что много знаю о рыбной ловле. Много лет назад Стеди купил маленький остров и поставил там хижину. Это было его убежище. Его спокойное место на сваях. Его взгляд на мир с берега. Туда он меня и отвез.

– У этого острова странная история. Во времена Великой депрессии люди гнали здесь самогон. Потом другие использовали это место для хранения наркотиков, которые они везли с Кубы. Позже здесь же прятали контрабандные товары из Южной Америки. – Стеди обвел рукой мангровые заросли и москитов. – Чувствуй себя как дома.

Я не знал истории этого острова, но люди, которые занимаются подобными делами, не выбирают для них места, которые легко найти. Они находят такие места, до которых трудно добраться и которых нет на карте. Этот остров был одним из таких мест.

Моя жизнь изменилась. Ни телефона. Ни адреса. Ни надежд. Я по-другому спал, ел, пил и даже говорил. Когда-то мне сказали, что я не смогу исправить заикание. Что ж… те люди не прожили мою жизнь и не вылетали с моста на скорости сто сорок миль в час. Если мои мысли не заикаются, почему же мой рот должен это делать? Во всяком случае, я так думал. Единственное, что не изменилось, – так это мой образ мыслей. Я не мог изменить человека, которым был до того, как открыл глаза. Я изучал поверхность воды. Читал передвижения рыбы. И рассказывал истории. О том, что я не умер, мне сказало разбитое сердце. Я все еще ощущал это. Я нашел приют в Эверглейдсе, на Десяти Тысячах островов, на воде залива и вокруг Флориды. Там я и оставался.

Как только я пришел в себя, я начал вспоминать какие-то обрывки. Куски. Я помню, как машина проломила бетонное ограждение, полетела с моста, нырнула в воду и слегка повернулась вокруг своей оси. Я помню грохот разбившегося стекла, жар пламени на моей шее, рев мотора, потом удар, подушка безопасности прижалась к моему лицу, в салон хлынула вода, поглощая меня. Я помню, что смотрел на рукопись в пластиковом пакете, столь долгожданную книгу, которая поднялась над сиденьем, поднятая потоком воды. Я мог бы схватить ее, но я этого не сделал. Я просто смотрел. Я больше не хотел быть писателем и не желал иметь ничего общего ни с этой, ни с какой-либо другой книгой. Слишком долго я верил в божественную силу слов. Но в смерти Джоди не было ничего божественного, не было божественного и в том, как изменилась больница после ее смерти.

Когда в машину хлынула вода, пригвождая меня к сиденью, в моей голове билась мысль не о том, как сделать еще вдох или выплыть на поверхность. Я думал: за что?

Это произошло девять лет и 197 дней тому назад.

Люди долго спрашивали меня о том, как могла смерть невинной девушки, которая не была мне ни дочерью, ни невестой, так сильно подействовать на меня. Или у меня были «недозволенные отношения» с Джоди? Этот вопрос оскорбляет меня. Нет, у меня не было с ней отношений. Я любил ее, но Джоди любили все. Смерть Джоди причинила мне боль, но не ее исчезновение отправило меня с моста на скорости сто сорок миль в час.

Все дело в автобусе, который сбил Джоди и сломал или раздробил тридцать семь костей в ее теле. Ведь она уже пострадала в аварии и выжила. Я просто не мог – ни тогда, ни теперь – понять этого. Джоди умерла от внутренних повреждений и кровотечения, вызванного ими. «Вся королевская конница и вся королевская рать» могли только стоять рядом и смотреть. В ужасе, не веря в случившееся, я поехал на то место, где ее сбили. Кровь Джоди еще оставалась на тротуаре, и я закричал во всю силу своих легких:

– Если вот так заканчиваются наши надежды, добрые намерения и любовь, то почему бы просто не пристрелить нас всех сразу? Зачем отправлять нас сюда, давать нас друг другу и наполнять мечтами, дарованиями и чувствами только для того, чтобы пролить их на асфальт, как дешевую краску?

Мы похоронили Джоди, ее нежное эхо умолкло в больничных коридорах, и я вдруг понял, что нахожусь в месте, полном гнева, где радость мимолетна, а страдание постоянно. Где сила слов не в том, что они могли бы сделать, а в том, чего они сделать не могут. Поэтому я вдавил педаль газа в пол и рванул к южной оконечности полуострова, надеясь утопить себя в джине и соленой воде, похоронить себя и свой дар на дне канала. Тремя днями позже я очнулся нагой на берегу, встретил старика в белой сутане с удочкой в руке, пускающего кольца табачного дыма.