Женщина на лестнице

– Ты все еще здесь.

– Лодка пришла, когда мы были в отъезде, и ушла, оставив мои вещи. Теперь тебе придется доставить меня в Рок-Харбор.

– Когда? – (Я пожал плечами.) – Завтра?

– Когда захочешь.

8

Я разозлился. Ведь она могла бы сказать: уходить не обязательно, можешь остаться.

– Разве то, что произошло тогда между нами, должно было произойти именно так? Разве все не могло быть иначе?

Она удивленно взглянула на меня:

– Мой храбрый рыцарь…

– Перестань называть меня храбрым рыцарем. Я любил тебя. Помнишь, ты сказала мне, что раньше я еще никого не любил, так оно и было, раньше я никого не любил. С тобой у меня произошло это впервые, и я вел себя неловко, признаю, но я не жалуюсь – жаловаться было бы глупо. Я только хочу знать: если бы я вел себя тогда иначе, могло ли у нас все получиться?

– Ты имеешь в виду, сумела бы я разделить с тобой твою франкфуртскую жизнь с юридической фирмой, приличным обществом, теннисом и гольфом, абонементом в оперу? Так вот…

– Мы могли бы уехать в Америку, в Штаты, Бразилию или Аргентину, у меня хватило бы сил начать все сначала, выучить язык, закончить тамошний юридический факультет…

– …и опять обзавестись юридической фирмой, войти в приличное общество…

– А что тут плохого?

– Ты когда-нибудь защищал интересы обычных людей: рабочих, квартиросъемщиков, пострадавших от плохого врача пациентов или женщин, которых избивают мужья? Ты когда-нибудь выдвигал обвинения против государства, полиции, Церкви? Защищал политических обвиняемых? Чем-нибудь рисковал? Я искала человека, способного на риск, такого, с которым я сама могла бы пойти на риск. Даже рискнуть собственной жизнью. Что ты вчера говорил? Слияния и поглощения? Кому интересны эти слияния и поглощения? Они даже тебя по-настоящему не интересуют. Ты наслаждаешься собственным умением не позволять, чтобы тобой манипулировали другие, зато ты сам можешь играть людьми. Ты наслаждаешься заработанными деньгами, дорогими отелями, возможностью летать первым классом. Тебя когда-либо волновал вопрос, есть ли в мире справедливость?

– Слияния и поглощения тоже бывают справедливые и несправедливые. Когда я…

– Ты когда-нибудь мечтал о чем-то большем? О справедливости для униженных и угнетенных? Скажи, что ты не всегда был таким!

Я чувствовал себя неловко под ее взглядом. Поворошив вилкой спагетти, я начал есть. Она тоже ела, но не отводила от меня глаз, ожидая ответа. Что я мог ответить? Я гордился своим практическим умом; самой смелой фантазией о жизни с Иреной была мысль уехать с ней в Буэнос-Айрес, подрабатывать официантом в ночных ресторанах, днем учиться в университете, чтобы опять выбиться наверх. Если бы ничего не вышло, нам пришлось бы годами ютиться в убогом жилье, перебиваться мелкими судебными тяжбами, да еще заниматься сомнительными политическими акциями, – нет, такого я вообразить не мог.

– Да, я всегда был таким. Я мечтал уехать с тобой в Буэнос-Айрес, днем учиться, ночью работать официантом ради новой жизни с тобой, а может, стал бы гаучо, мойщиком посуды в нью-йоркском ресторане или лесорубом в Скалистых горах. Так или иначе, я мечтал о хорошей жизни. А униженные и угнетенные должны сами справляться со своими проблемами.

Она посмотрела на тарелку:

– Вкусно.

Мы ели, я добавил ей спагетти, налил вина и воды. Немного помолчав, она сказала:

– Не ломай себе голову. Ты ничего не смог бы изменить тогда. Тебе просто нужно было быть другим человеком.

9

Убрав со стола и вымыв посуду, я вернулся. Ирена спала за столом, уткнувшись лицом в руки. Когда накануне я относил ее в комнату, она показалась мне легкой, теперь нести ее было тяжелее. Я уложил ее на кровать, снял ботинки, джинсы, толстую рубаху, вытащил из-под нее одеяло и укрыл.

Дождя так и не было, и я устроился на балконе. Порой из-за туч выскальзывала луна, тогда море начинало мерцать в лунном свете. Все остальное тонуло во тьме. Цикады стрекотали громко, будто целая стая усевшихся на дереве птиц. Ирена требовала от меня слишком многого. Быть другим? Мечтать о справедливости для униженных и угнетенных, даже не просто мечтать, а сделать эту справедливость смыслом собственной жизни?

Храм справедливости возводится множеством людей: одни обтесывают гранитные плиты, другие занимаются облицовкой фасада, карнизами, третьи украшают собор орнаментом и скульптурами. Каждый по-своему важен для единого целого, коим является храм правосудия, поэтому работа прокурора и адвоката не менее важна, чем работа судьи, составление брачных, трудовых или арендных договоров столь же важно, как осуществление процедуры слияния и поглощения фирм, а адвокат для богатых не менее важен, чем адвокат для бедных. Да, храм правосудия неполон без меня. Он может обойтись без карниза или орнамента. И все же они являются его составной частью.

Мне подумалось, что Ирена могла бы задать ехидный вопрос. Дескать, откуда мне знать, что я участвую в строительстве храма, а не доходного дома, универмага или тюрьмы.

Мне вспомнилось и еще кое-что. В самом начале моей работы в юридической фирме «Кархингер и Кунце» я взялся защищать моего бывшего одноклассника, с которым учился и в университете. Вернувшись в нашу гимназию, он уговорил нескольких ребят примкнуть к демонстрации и как раз собирался увести их со школьного двора, однако их попытался задержать один из учителей; в результате толкотни учитель упал и получил травму. Кажется, у моего одноклассника не хватало денег на адвоката. А может, он спровоцировал меня, сказав, что у меня кишка тонка взяться за его защиту? Или он польстил мне: дескать, лучше меня никто не справится с его делом? Так или иначе, я взялся за это дело, взялся бесплатно, поставив в известность только нашего администратора, но не Кархингера и Кунце. Узнав о моем решении, оба пришли в ярость. Мол, я решил защищать нарушителя общественного порядка – как отнесутся к этому клиенты из числа промышленников и коммерсантов? Мне пришлось отказаться от дела, и, хотя я нашел себе замену, суд вынес обвинительный приговор. Мой отказ пришелся на тот период, когда учитель вновь попал в больницу, поэтому обвинение было переквалифицировано с простого на тяжкое нарушение общественного порядка, а мой отказ произвел такое впечатление, будто я хочу отмежеваться от своего бывшего одноклассника. Это также осложнило его защиту.

Сумел бы я добиться оправдания? Я был уверен в успехе; мне хотелось выиграть мой первый и, вероятно, единственный уголовный процесс, поэтому я нанял частного детектива, и тот выяснил, что потасовку начал возмущенный школьный сторож, а учитель страдал раньше эпилептическими припадками. Я сообщил все это заменившему меня адвокату, но тот оказался недостаточно хорош. Возможно, другой был бы лучше – и дороже. Я обещал моему бывшему однокласснику оплатить расходы.

Сам он не сумел бы оплатить даже адвоката, которого я предложил взамен, не говоря уж о более дорогом. Но я ничего ему не должен. В школе и на протяжении первых университетских семестров мы дружили, однако это дело прошлое. Он был вечным студентом, а я не хотел всю жизнь валять дурака, поэтому вскоре мы окончательно разошлись. В те времена по политическим статьям выносились драконовские приговоры, поэтому он получил не условное наказание, а реальный тюремный срок. Возможно, это было для него не так уж страшно, возможно, ему было все равно, где сидеть без дела, на воле или в тюрьме. Я не навещал его в тюрьме, а после отсидки он не давал о себе знать. Что с ним стало?

Я никому ничего не должен. Мне некого благодарить. Если я что-то получаю, то плачу за это. Если кто-либо проявляет по отношению ко мне великодушие, я воздаю ему сторицей. Можно сказать, что с друзьями и знакомыми у меня сохраняется нормальный приходно-расходный баланс. В профессиональной сфере дело обстоит иначе, тут положительный итог зависит не от чужой щедрости, а от собственных профессиональных качеств.

Начался дождь. Пришлось уйти с балкона; остановившись на пороге, я слушал шум дождя. Наверху раздался странный звук, я пошел туда. В комнате Ирены ветер вытянул занавеску из окна, теперь мокрая ткань хлестала по наружной стене. Я втащил занавеску обратно, с трудом закрыл распахнутое окно.

Ирена спала беспокойно. Я зажег свечу, стоявшую рядом с кроватью, опять увидел ее нервные руки, подрагивающие веки, пот на лбу и верхней губе; иногда она бормотала что-то, чего я не мог разобрать. Я отер пот с ее лица. Поправляя одеяло, я заметил, что ее белье промокло от пота. Мне следовало найти полотенце, снять с нее мокрое белье, вытереть ее насухо, надеть пижаму. Но я стоял, глядя на нее и размышляя, связывает ли меня что-нибудь с этой женщиной.

Однако потом я все-таки сделал то, что было необходимо. Нашел в шкафу пижаму, а в ванной – полотенце. Когда я приподнял Ирену, чтобы снять майку, она обхватила меня руками за шею, ничего не говоря, не открывая глаза и не просыпаясь, а когда я одевал ее в пижаму, сделала то же самое. Вероятно, она хотела помочь мне, ведь, как медсестра, она умела обращаться с больными, но меня тронул этот детский, нежный жест. Сняв с нее майку и трусы, я облачил ее в пижаму. Но сначала вытер насухо плечи, грудь, живот, бедра. Видимо, раньше она была тяжелее: теперь кожа казалась великоватой для ее тела. Я вновь почувствовал запах болезни.