Женщина при 1000 °С

Он несет меня в более хорошее место. Он знает о хорошем месте. Он знает о крошечной свободной деревеньке, где не живут мужчины, солдаты или ненавистники. Ой, как все-таки больно, когда трешься о непокрытую спину. Ах, явись же, старая Я, с небес-моря и принеси седло!

А где-то на целую жизнь выше лежу я пластом, мешкаю у подушки, пытаюсь заглянуть за край кровати: передо мной пролегла угрожающая бездна. Внизу на темном дне я еле различаю бледное пятнышко света. Наверно, это солнце восходит над покалеченным континентом в полное боли верховое утро. Ага, а вот и я – в темных объятьях леса. Медленно пробираюсь вперед, словно шестиногий муравей.

Этот лес кажется мне скорее польским, чем немецким. У листвы оттенок какой-то славянский. Здесь грозных танков не слыхать, и бомбы крепко спят. Иногда они как следует освещают ночь под крылато грохочущим небом, у горизонта на западе. «Несчастный город, – пробормотала худая женщина в бомбоубежище, – несчастный город». Я не помню, что это был за город – они все были несчастные. Хотя линия фронта далеко-далеко: на востоке у Дона и на западе во Франции. Но иногда ее прочерчивают у тебя над головой и тянут вниз между глаз. И ничего не остается, только снова крепко зажмурить их, когда слышен звук падающих бомб. А сейчас, когда солнце играет лучевую пьесу на хвойной скрипке, на войне ни одна пушка не издаст ни звука. Везде тишина, но только не у меня в ушах. Между ними происходит настоящая баталия: меня сегодня ночью изнасиловали.

Конь вешает голову и обнюхивает тропинку, неизвестно, ходил ли он этой дорогой раньше или придумывает путь на ходу. Мы не знаем друг друга – только-только познакомились на румяной заре. Я зову его «Червоны». И он ничего не имеет против такого имени. Так что конек этот, очевидно, польский, как и тот парень, который накануне вечером набросился на меня с криком. Это было вторжение поляков в Германию. Я не хотела разочаровывать его заявлением о том, что я исландка. Тем более, я все равно больше не была исландкой после трех лет скитаний по этой войне. Если только быть исландцем не означает как раз это: блуждать от беды к беде.

Лето – густое и зеленое, ничем не отличающееся от предыдущих и последующих, и на каждом листочке вышита дата – «1944». Слепая к человеку природа продолжает свои хлопоты. И странно видеть, как на одной и той же лужайке вырастают и цветы, и воронки от снарядов.

Один гербертообразный толстяк рассказывал нам в сарае свою историю: когда он лежал изувеченный, в луже теплой крови на дне такой воронки, и ногу у него оторвало, он смог приподняться на локте над облаком дыма и над краем ямы, только чтобы увидеть, что там стоит радостный одуванчик, а в нем с приятным жужжанием копошится полосатая мушка. «И тогда я понял, что Бог – безбожник», – сказал он, печальный, словно человек, чья любовь ушла к другому, и погладил свой костыль.

91 У сорбов 1944

Сама я пережила примерно такое же разочарование еще раньше весной, когда вышла на улицу после трехнедельного сидения в подвале на безымянном хуторе в восточной части Германии. Меня решили лучше не показывать на поверхности земли, потому что в той области проходила облава на евреев, а у меня не было ни регистрации, ни паспорта. И меня приютили замечательные люди, лишенные радости фермеры с кровяными прожилками на носах и узковзорыми глазами. Их сыном был горбун, который при всем том работал за троих.

Между собой они говорили не по-немецки, а по-сорбски, а это, как и фризский, – один из забытых языков Европы. Я успела усвоить только азы этого старомодного славянского языка, зато хозяйка немного познакомила меня с историей сорбов, народа, к которому они принадлежали, и который сейчас, как и сами эти фермеры, канул в Лету. По ее рассказам, это была ветвь сербов, которые в шестом веке потащились в поход, проперлись через полконтинента и наконец решили сделать короткий привал на берегу Спреды (Шпрее), но дальше не пошли и навсегда остались там. Причем стоянка у них была на редкость беспокойная, потому что десять веков подряд им мешали отдыхать горланящие пьяные немцы.

Свою землю они называли Лужица – красивое имя, но немцам удалось перековеркать его в Lausitz. Эта земля, рано затерявшаяся в немецких лесах и исчезнувшая с карты, имеет символичные очертания, потому что больше всего напоминает отрезанный язык. Вот Интернет сообщает мне, что сейчас на планете осталось всего шестьдесят тысяч сорбов, которые при всем том продолжают бороться за независимость языка и земли, делая небольшое исключение разве что для власти Брюсселя. Но я могу утешить их, родимых, тем, что нас, исландцев, было не более сорока тысяч, когда нам приходилось тяжелее всего, в стужу и голод в восемнадцатом веке, но в конце концов мы стали народом не хуже других: сейчас у нас и бьорки поют, и банки лопаются, и на шеях у нас олимпийское серебро и нобелевское золото.

Я жила у этих людей с месяц, пока не пришло время лезть в подвал, и пыталась сама обеспечить себе прокорм. Сюда я попала после нескольких часов блуждания по лесу, договорившись с женщинами, ехавшими на телеге. Женщина-черноюбочница научила меня огородничеству, давала мне вскапывать грядки и сеять капусту, репу и картофель. Подгоняла меня так же сильно, как ее саму – несчастья. Немецкий она выучила по двум книжкам стихов и все фразы пропевала причудливейшим образом, зато в рифму.

«Под солнцем не стоять. Невежливо, дитя. Ты склониться кланяться солнцу. Кланяться клониться. Работать – не лениться».

Она говорила это на бегу, она все время была на бегу куда-нибудь: из дверей, через двор, с полным фартуком картошки, ведром воды, постоянно покачивалась и ни на миг не останавливалась. (На родине домашние хозяйки хотя бы время от времени приседали у краешка стола.) В городе ее бы причислили к сумасшедшим, но здесь, в деревне, она мямлила в лад с курами и деревьями. Природа терпелива, когда речь идет о таких вещах, и видимо, это и есть причина, почему деревни никогда не опустеют.

Для материковых жителей дневной свет ценен. Мы, исландцы, никогда не умели как следует пользоваться солнцем. Зимой его так мало, что оно могло бы вообще не вставать. А летом его в изобилии: сутки напролет так светло, что даже глазам больно. По этой причине мы, исландцы, постоянно работаем, но в то же время у нас вечно перерыв, и мы не испытываем уважения к этому огненному шару. Напротив, мы костерим солнце в хвост и в гриву, если оно не показывается, а если оно засветится перед нами – то еще больше ругаем его и задергиваем занавески. Ведь по непомерному использованию занавесок у нас мировой рекорд.

Так что мне было вполне по силам несколько недель проторчать в подлесном мраке, даром что дело было весной. Но мое заточение в темноту подвала обсуждалось у меня над головой в комнатах. Я едва начала понимать по-сорбски, и мне слышалось, будто хозяин хочет избавиться от ребенка-бродяжки, мол, принимать к себе незнакомцев – одни хлопоты, и вряд ли кто-то поверит, что девочка – какая-то «иснавка», конечно же, она самая что ни на есть еврейка. Ведь эта нация – «вечно лгущий ядовитый язык», как выражается фюрер.

«Но она работящая», – сказала старуха.

«Она подвергает нас большому риску, жена, и… И не смей разговаривать на этом рифмованном немецком, когда они придут».

«Да мой немецкий красив как бог знает что!»

«Они подумают, что ты издеваешься. Это может быть опасно для жизни».

«Исландия, – послышалось мычание горбуна. – Хочу в Исландию».

Как и многие маленькие люди, немцы и прочие народности, он принял веру в Исландию. Я рассказывала ему преувеличенные в три раз раза истории о беломедвежьих островах и бабьих хижинах в стране, где нет деревьев.