Женщина в Гражданской войне(Эпизоды борьбы на Северном Кавказе в 1917-1920 гг.)

Меня удивила грусть, которая прорвалась в напеве и словах.

Таня вдруг оборвала песню, пристально посмотрела на меня и улыбнулась:

— Это только так, в песне. А ты думаешь, я не знаю, зачем живу? — приподнялась она на локте. — Сколько я ночей об этом думала. Помнишь, я с тобой об отце говорила, когда заболел он? Сколько он дал мне, человека из меня сделал. Всю свою жизнь я хотела бы отдать за народ. Иногда я себя представляю на баррикадах, в тюрьме. Может быть, меня расстреляют также, как и Овода. И когда я об этом думаю, мне становится так радостно и легко. Мне кажется, что я по каплям отдала бы всю свою кровь, только чтобы людям жилось лучше. Вот я все и думаю: как это сделать?

Мне почему-то страшно стало за Таню.

Я понял, что все, о чем она говорила, было не только слова, а гораздо большее, за что она, не колеблясь, отдала бы свою жизнь.

Где-то далеко началась война. Станица со слезами провожала уходящую молодежь, бабы тонко и надрывно плакали. За молодежью пошли старики, и притихла станица.

Таня притаскивала из школы газеты и вместе с отцом долго сидела над картой, обсуждая положение на фронтах.

К отцу зачастили волчники. Теперь он их принимал уже не один, а с Таней.

Однажды глубокой осенью к нам зашел волчник — молодой голубоглазый студент. Ловкий и рослый, он привлекал своим хохотом, шутками. Присев у печки и глядя на огонь, он высоким голосом напевал волжские песни, тихо наигрывая на гитаре.

Таня сидела в углу и с любопытством разглядывала студента.

Разморенный теплом и усталый за день, я незаметно для себя уснул. Проснулся я от громкого, возбужденного голоса.

Студент стоял, держась за спинку стула, ворот рубахи у него был расстегнут.

— Ведь это же понятно, — возбужденно говорил он. — Война империалистическая должна стать войной гражданской. Сотни, тысячи людей, вооруженных с ног до головы, повернут свои ружья против тех, кто веками угнетал их. А тогда — эх, что мы тогда сделаем!

Прохаживаясь по комнате и постукивая палкой, отец вдруг широко улыбнулся. Таня не спускала со студента потемневших, блестящих глаз. И когда он на минуту замолчал, она быстро подошла к нему и обеими руками схватила его руку.

— Так зачем же ждать? — резко, возбужденно спросила она. — Надо теперь же. Надо сейчас.

Студент засмеялся в ответ и быстрым, порывистым движением ласково похлопал девушку по плечу:

— Поторопимся — дело провалим. Надо к этому хорошо подготовиться.

— Но разве можно ждать? — снова возбужденно спросила Таня.

— А ты не горячись, — успокаивал ее отец. — Не пришло еще время.

Потом все втроем уселись за стол, и до меня долетали отдельные фразы студента. Он говорил о партии большевиков.

На рассвете, когда я работал на дворе, студент собрался в путь. Таня вышла проводить его к ворогам. Я видел ее строгое, грустное лицо. Студент наклонился к ней и, смеясь, что-то тихо говорил. А затем он пошел по дороге, а Таня, подойдя к плетню, долго неподвижно стояла, не спуская взгляда с высокой, быстро удаляющейся фигуры.

Когда я вернулся домой, Таня сидела за книгой, которую оставил ей студент. И уже позже я заглянул в нее. На обложке было написано: «ЛЕНИН».

Я точно не знаю, когда Таня вступила в партию, но это было до переворота. Только уже позднее я узнал, что на квартире у Григория Половинко собиралась небольшая организация, состоящая из солдат, казаков-фронтовиков и нескольких иногородних.

О февральском перевороте нам сообщила Таня. Она бежала по двору и кричала, размахивая газетой. Случилось что-то радостное и большое, что заставило всех вскочить и броситься к Тане: задыхаясь, она читала сообщение об отречении царя.

Я увидел отцовские глаза, наполненные слезами. Таня тоже оглянулась на отца, бросилась к нему и обняла за шею.

Начиналась новая жизнь.

А потом?

Армия на фронте браталась с немцами, бросала окопы, разбегалась по домам. На улицах Петрограда между восставшими и войсками Керенского шла борьба. На Кубани раду возглавило белое офицерство.

С самого начала февраля Таня целиком ушла в партийную работу. Она выступала на митингах, разъезжала по ближайшим станицам, требовала прекращения войны, передачи земли трудящимся.

Против нее ополчились кулачество и учителя. Они как-то выгнали Таню с собрания, когда она выступала в школе, обозвали ее продажной девкой, немецким шпионом, предателем.

Но Таня спокойно относилась к таким стычкам. Она рассказывала мне о них и весело смеялась, поблескивая глазами:

— Это не важно. Мы все равно добьемся своего. Пусть орут. Не пойдут за ними массы.

Однажды в станице Отрадная ее чуть не избили кулаки. К этому времени мы с братом Григорием уже вступили в красногвардейский отряд. Он собирался по вечерам, выходил в степь, и там кто-нибудь из фронтовиков учил нас, как надо обращаться с винтовкой и стрелять. Таня была одним из организаторов нашего отряда.

Иногда мы по очереди выезжали в станицы вместе с партийными товарищами, которые должны были выступить на митингах. Вот почему я и поехал вместе с Таней в станицу Отрадная. Перед отъездом один из товарищей рассказал, что в станице неблагополучно, что там орудуют кулаки и приехавшее белое офицерство.

Я чувствовал, что Таня волнуется, хотя внешне она была спокойна.

В станице заседала партийная организация. Таня зашла в избу и договорилась с товарищами, что пройдет на площадь, где уже начался митинг.

Площадь была полна народу. Мы с трудом протиснулись к трибуне. Там, на виду у всех, с погонами войскового старшины сидел рослый с чуть посеребренными волосами и важным видом станичный атаман. Заломив папаху на затылок и размахивая руками, выступал сотник в белой черкеске с серебряными газырями.

Он говорил о традициях вольного казачества, о том, что позор падет на головы верных и лучших сынов родины, если они не победят Германии.

— Надо забыть распри, нужно перестать иногородним баламутить народ и вместе с казачеством пойти на защиту отечества, — закончил он и, тяжело дыша, спрыгнул на землю.

Где-то рядом закричали «ура». Крик прокатился по площади, и, когда он затих, из толпы донесся злобный голос:

— Как на бойню вы нас зовете. А земли мы и не видали до сих пор. Что же, ребятишкам да бабью с голоду пухнуть?

Поднялся страшный шум. Кто защищал иногородних, кто кричал против них.

Я не заметил, как Таня взобралась на трибуну. Звонкий, чужой женский голос заставил успокоиться толпу.

— Да это ведь учительша, из станицы Попутная! — крикнул кто-то.

Я никогда не слышал, чтобы так выступали. Она говорила горячо, как настоящий оратор. И голос ее, ставший чужим и незнакомым, проникал в душу и заставлял верить каждому слову.