Женская рука

В решетчатой беседке из тонких белых дощечек, отодравшихся в нескольких местах, сидел высохший, но очень бодрый старичок.

— Да, — сказал он по-английски, тихим, но уверенным голосом, как говорят глухие, — мы получили вашу записку. А еще, несколько лет назад, письмо от Тилотсона: он предупредил, что вы можете приехать. Эллисон — он вам непременно расскажет — был моим другом во время событий в Смирне [16] , даже еще раньше, в Коньи. Я несколько лет прожил в Коньи. Меня послал туда кузен, совершенно запутав дела коврово-ткацкого концерна. За три года я увеличил число станков с тридцати трех до трехсот двадцати.

16

Город на Ионическом побережье Малой Азии, считавшийся по одной из версий родиной Гомера.

От столь приятных воспоминаний мистер Филиппидес рассмеялся, а гость растерялся, не зная, что делать.

— Чаю хотите? — спросил Филиппидес.

Маллиакас не любил этот напиток, но принял предложение, чтобы чем-то заняться.

— Женевьева, чайник! Тилотсон, бывало, выпивал целый чайник. Да, целый чайник. Когда-то…

Девушка уже спустилась по ступенькам.

— Ах, но вы же не англичанин, — вспомнил Филиппидес и тотчас перешел на греческий.

Он выглядел необычайно бодрым, сидя за садовым столиком: на голове спортивная шапочка, на плечи накинут плед, а сизые костлявые пальцы, словно птичьи лапки, высовывались из коричневых вязаных митенок. Перед ним на оловянном подносике для писем стоял стакан с остатками чая.

— Жена огорчится, что не застала вас, — Филиппидес помешал чай, и ложечка звякнула о стакан. — Ее позвали к какой-то даме — забыл, к кому именно, — которая угасает, — сказал он, — угасает.

Ничем, видимо, не нарушая ход мысли хозяина, Маллиакас сел. Железные прутья кресла сжали ему бока. В беседке пахло плесенью.

— За ней всегда присылают, — объяснил Филиппидес и неожиданно переменил тему. — Ну а вы, — сказал он обвиняющим тоном, — должны иметь способности к языкам. Как все александрийцы. Мою жену учили языкам. Собрали всех гувернанток Леванта, чтобы дать ей образование. И ее сестрам тоже. В Смирне почти все знали об их успехах. Констанция — верите ли? — научилась выстрелом гасить пламя свечи, стреляя в нее через двор. Из пистолета слоновой кости, что подарил ей дядя.

Маллиакас не выразил своего восхищения таким талантом, но лишь потому, что почувствовал в хозяине достойного уважения рассказчика.

— Летними вечерами, среди гранатовых деревьев, все эти девушки в расшитых платьях ждали, когда их выберут.

Мистер Филиппидес отпил глоток чая и со смаком пожевал свои щегольские усы. Поднявшийся ветерок всколыхнул сырые заросли сада. Маллиакас услышал приближающийся шелест юбок и беспокойно оглянулся, думая, что предстоит знакомство с хозяйкой. Но это была горничная: она поставила на стол чайник и ушла.

— Чай! — вздохнул Филиппидес. — Одно из немногих оставшихся удовольствий. Знаете, все умирают…

Заметив, что хозяин погрузился в себя, и стараясь не мешать ему, гость начал сам наливать чай. Неумело раскалывая сахар, он вдруг увидел, какие у него толстые волосатые пальцы. Из-за девушек в расшитых платьях они стали неуклюжими.

— Дайте срок, и я расскажу вам о моей жене, — доверительно сказал Филиппидес. — Констанция. Страстная, трудная женщина. Но стоит всех страданий, которые были из-за нее пережиты.

Он надтреснуто засмеялся.

— Никто не умел так ненавидеть, как она. Вы бы знали, как она ненавидела их! — воскликнул он, постукивая пальцем по стакану.

— Да? — промычал Маллиакас.

Попивая чай из голубоватой чашки, он будто во сне с радостью поддавался чарам рассказчика, слушал, вдыхая аромат прошлого и всепроникающий запах плесени.

— Да. У вас просто чашка, — заметил Филиппидес. — Потому что это последний оставшийся стакан. Из тех двенадцати, что я купил у русского перед его отъездом из Коньи. А жена взяла с собой на эсминец, в картонной коробке. Я все расскажу, дайте только срок.

— Я весь внимание, — воскликнул Маллиакас, вдруг искренне захотев услышать эту историю до конца.

Он ведь уже понимал, как важно, чтобы все фрагменты воспоминаний заняли свое место в цепи событий, гораздо важнее, чем дождаться возвращения миссис Филиппидес.

— Эх, не всегда нам дается срок. Даже при большом желании, — сказал Филиппидес. — Однажды к нам пришла цыганка. Я уже говорил вам? Это было на Хиосе. После нашего бегства. Цыганка обещала погадать мне, и Констанция пришла в бешенство от того, что не ей пообещали. Старик громко рассмеялся.

— И она погадала? — спросил Маллиакас хрипловатым голосом; почему-то, если приходится долго слушать, голос всегда садится.

— Не сразу. Цыганка сказала: «Сначала вырви волос со своей груди, я возьму его и пойду танцевать нагишом среди скал Айя Мони».

Маллиакас прислушался к собственному дыханию.

— И вы вырвали?

— Тоже не сразу, — ответил Филиппидес. — Это было непросто сделать. Потому что, как видите, кожа у меня довольно гладкая.

Сквозь толщу шерстяных вещей он стал почесывать свою старческую грудь. И улыбался, вспоминая прошлое.

— А что же сказала цыганка?

— Она сказала… Я как раз пил чай из такого вот стакана, и она сказала: «Ты будешь жить, пока не разобьется последний из этих двенадцати стаканов».

— Вот видите, — Маллиакасу хотелось порадовать этого милого старого ребенка, — вы и прожили! Как предсказала цыганка.

— Не знаю, — задумчиво произнес Филиппидес, — наверно, каждый умирает в свое время. — Но тут же добавил более жизнерадостным тоном: — Констанция очень рассердилась, услышав предсказание. Заявила, что все это чушь, что цыганка наверняка узнала про русские стаканы от кирии [17] Ассимины, которая была глупа и не в меру болтлива да к тому же разбила две ее самых дорогих тарелки. Не знаю, права ли была Констанция, но у кирии Ассимины действительно все билось. Кажется, она успела разбить четыре стакана, пока мы от нее не избавились.

17

Кирия — в греческом языке обращение к женщине, так же как в английском «мисс» или «миссис».

Маллиакас зачарованно смотрел на уцелевший стакан.

Вечерело. На сланцевом небе самолет начал вычерчивать что-то похожее на кодированные сигналы.

— Помнится, в ту ночь, когда кирия Ассимина разбила севрские тарелки, надвигалась гроза. Хлопали ставни. Констанции нездоровилось. И тут-то она взорвалась. Правда, она всегда была вспыльчива, это уж точно! Она заявила, что уедет в Афины. Навсегда. И уехала. А когда вернулась — я-то знал, что вернется, — привезла с собой девушку. Молодую крестьянку с Лемноса. Аглая тоже разбила один стакан, только это случилось позже.

— При стольких покушениях на вашу жизнь, — не удержался Маллиакас, — вам просто повезло.

Филиппидесу шутка понравилась.

— О, я вам все расскажу, — пообещал он, — наберитесь только терпения. Удивительно, что Констанция не убила меня. Из-за любви.

Образ Констанции так сильно завладел Маллиакасом, что он написал ее историю — он предчувствовал, что так будет, — даже закончил ее и остался почти доволен собой. Но это было потом, а пока его роман только начинался: он сидел в беседке в Колоньи, чуть подавшись вперед в металлическом кресле, и слушал то, что должен был услышать, со страхом ожидая возвращения миссис Филиппидес.