Женские церемонии

Вначале я сжимала ремень двумя руками, и он наносил резкие точные удары по обнаженной коже, обрушиваясь на нее с сильным хлопком. Мальчишка натягивал свои путы, и железное кольцо приподнималось. Он кричал: «Еще сильнее! Вы же можете!..» Мой страх улетучился, и я крепко намотала ремень на руку. Теперь ничто и никто не могло меня удержать, тем более этот негр с безумными глазами. Я была как пьяная… Его взгляд переходил от руки, хлеставшей его, к полному зрительному залу, перед которым он был как на ладони. Зрители, стоя, указывали на нас. Плавучий зрительный зал двигался параллельно берегу, и огни понемногу исчезали. Однако почти сразу же появились новые: приближался следующий катер.

И снова все повторилось: огни рампы, сотни темных силуэтов, неслышные комментарии, зрительный зал, уплывающий по течению реки, вспененная вода… Короткий антракт… и затем, в последний раз, яркие огни, темный партер, заполненный зрителями, неторопливо скользящий по воде, пенный след… и опять все спокойно.

Вернулся прежний мягкий полумрак… Все было кончено… Я остановилась.

Снова был слышен плеск воды и шорох тополиных листьев, сверху доносился городской шум. Стало сыро.

Пьер глубоко вздохнул, словно только что очнувшись. Перед тем, как вернуть ему ремень, я провела шпеньком пряжки по его груди, оставив след, который тут же побелел — словно художник, расписавшийся на своем творении. Пока я отвязывала его, группа из четырех молодых людей наконец ушла — это были скандинавы, в шортах и рубашках с короткими рукавами. Только две девушки оглянулись на нас.

Лилиан, к которой мы присоединились, усевшись рядом с ней на скамейку (тут Пьер впервые заметил ее), сказала, что они инстинктивно застыли, когда я размахнулась для удара. Она сказала, что двое юношей наблюдали за сценой с начала до конца, облокотившись на парапет над нашими головами. Поднимаясь по лестнице, она добавила, что была «впечатлена», но, конечно, чувствовала бы себя более непринужденно, если бы посторонних не было. Я так и думала; но, во всяком случае, опыт был произведен.

Что до Пьера, у него был совершенно счастливый вид (удивление, публичная провокация, страх — все вместе не могло ему не понравиться. Он молчал (из-за врожденного чувства приличия) до того момента, пока мы не остались наедине в его машине, и там наконец заговорил. Я не ошиблась: он был, что называется, «заведен» (в особенности неожиданной для него идеей о зрителях с прогулочных катеров). Что касается меня, точное совпадение моего замысла с его исполнением дало мне блаженное ощущение полноты жизни.

На следующий день я снова оказалась в том же месте, но теперь как пассажирка самого роскошного из прогулочных катеров, похожего на флагманский корабль. Я села на него у моста Альма вместе с толпой иностранцев. Ночь была звездной. В качестве спутника на этот вечер я пригласила Дидье, юного студента-интеллектуала, довольно застенчивого. «Это только с вами», — любил он повторять. Я его порядком смущала.

После отплытия мы, как и все остальные, смотрели на проплывающие мимо освещенные памятники, облокотясь о перила и чувствуя, как легкий бриз и свежесть, поднимающаяся от реки, овевают лицо. Я с видом обычной туристки прислушивалась к объяснениям гида на двух языках, доносившимся из громкоговорителя. Потом перестала слушать. Мы приближались к «тому самому месту». Уже совсем скоро мы будем прямо напротив него — как только проплывем под мостом, который в свете прожекторов четко вырисовывался на фоне ночного неба, совсем близко от нас.

Когда катер вышел из-под моста, набережная оказалась у нас перед глазами — на сей раз пустынная. Кольцо по-прежнему было в стене, вросшее в нее на века. Я спросила у Дидье: «Видите кольцо вон там? Мне бы хотелось как-нибудь привязать к нему мужчину… Когда мимо проплывал бы катер, такой как наш, я стала бы изо всех сил хлестать его кнутом… да, изо всех сил… Никакого притворства… Мы оказались бы в свете прожекторов…» Через какое-то время он сказал: «Даже не знаю, как бы я вынес это на публике… все эти люди, которые будут на меня смотреть…»

Я ничего не ответила. Потом вполголоса произнесла: «Все эти люди уже видели…» И только тогда рассказала ему о вчерашнем вечере. И мне казалось, что толпа, стоявшая у меня за спиной, не веря своим глазам, смотрит на берег, на бичуемого чернокожего эфеба, выставленного напоказ в ярком свете, недосягаемого.

Клеймо

Он будет маленький, совершенно круглый — след сигаретного ожога на груди, в том месте, где сердце. Чтобы никто не счел этот ожог случайным (это противоречило бы самому понятию «клеймо»), он будет помечен тремя моими инициалами. Они будут неизгладимы, запечатлены в плоти — клеймо моего желания.

Клеймо моего желания… желание моего клейма…

Мне хотелось обнародовать это желание, и я попросила Себастьяна написать о нем, чтобы придать ему некую торжественность, сделать свое решение бесповоротным.

За несколько дней до назначенной церемонии я отвела Себастьяна к татуировщику. Для того чтобы попасть в его мастерскую, расположенную недалеко от площади Пигаль, нужно было пройти через две двери, которые образовывали между собой что-то вроде коридора, направляющего поток клиентов к турникету. Пройдя через него по очереди, посетители оказывались в приемной. Но сегодня и в коридоре, и в приемной было пусто. Стоял серый холодный январский день, и, поднимаясь по маленькой узкой улочке, я то и дело оскальзывалась на ледяной поверхности луж — до самого порога мастерской. Татуировщик, стоя в углу мастерской на небольшом возвышении, заканчивал сложную композицию на предплечье молодого человека. У нас едва хватило времени бросить взгляд на образцы татуировок, яркие фотографии которых покрывали стены, — и настала наша очередь. Мастер, обращаясь к Себастьяну, спросил: «Что бы вы хотели?» Я ответила: «Три буквы на груди» — и протянула ему листок бумаги, где они были изображены — нужного вида и размера, простые, без виньеток. Себастьян расстегнул рубашку, обнажая грудь. Я уточнила: «Здесь», указывая на место сердца. Татуировщик раздраженно сказал: «Позвольте ему самому отвечать, он уже достаточно взрослый, чтобы знать, чего хочет!» Себастьян улыбнулся, и мы оба сделали вид, что ничего не слышали. Мастер начертил на его коже три буквы мягким карандашом. Ему пришлось повозиться с «Б», изображение которой было более сложным и менее разборчивым. Но когда он, завершив работу, отложил свой аппарат и стер ватным тампоном карандашные следы, буквы стали видны совершенно четко — ровные, маленькие, тонкие, твердые — такие, как я и хотела. Процедура длилась всего несколько минут. Потом мастер обернулся ко мне и спросил: «Платите вы, разумеется?» Я ответила: «Разумеется» — и отдала ему довольно скромную сумму, которую он назвал. Это было все.

На улице редкими хлопьями падал снег. В кафе, куда мы зашли выпить чего-нибудь согревающего, Себастьян спросил: «Вы довольны?» Раздвинув пошире края его небрежно застегнутой рубашки, я увидела на светлой коже маленькие черные знаки. Да, я была довольна. Себастьян смотрел на меня, улыбаясь, в то же время боковым зрением наблюдая за окном, в которое все сильнее ударялись гонимые ветром хлопья снега. Там, снаружи, прохожие поднимали воротники. Там, снаружи, становилось холодно.

Надпись была необходима, но сама по себе еще ничего не значила. По зрелом размышлении, это могла быть аббревиатура какого-то девиза, сокращенное название некой таинственной секты, следствие пари, безрассудная выходка в затянутый и бестолковый субботний вечер, пришедшая в голову не знающим чем себя занять приятелям, которые вдруг остановились перед яркой вывеской мастерской татуировщика, вошли, присоединились к очереди, мало-помалу добрались до щелкающего турникета… — или что угодно другое.

След от ожога придаст этим буквам, которые его опередили, более торжественный смысл.

Взаимодополняющие знаки, двойное клеймо.

И потом, хотя инициалы были моими, их наносила не я, и чтобы тело Себастьяна знало, что оно принадлежит мне, нужно было, чтобы я сама оставила свой знак. Сладостное предвкушение…

Для того чтобы он был круглым, как медаль, и изящным, как драгоценность, я должна была нанести его с первого раза, без повторов, безукоризненно.

Однако я не обладала (полагаю, за отсутствием привычки) необходимой твердостью руки. Первая сигарета, которую я погасила почти сразу же после того, как зажгла, одна, у себя дома, сломалась пополам и скользнула вбок в пепельнице, оставив отвратительный след. Она была слишком длинной. Следующую я обрезала ножницами. Но и эта оказалась недостаточно короткой. С каждой новой попыткой я отрезала все большую часть, пока наконец не достигла удовлетворительного результата. Но мои опыты этим не ограничились. Я выяснила также, какой длины изначально должна быть сигарета, чтобы, после того как неспешно выкуришь часть, остаток был именно таким как нужно для решительного прижигания. Она должна куриться медленно, однако не слишком медленно, потому что время я тоже рассчитала: четыре с половиной минуты — столько длятся предсмертные слова Изольды, последние такты вагнеровской оперы, которые будут управлять нашими движениями и жестами.

Разработка всех этих мелких деталей порядком увлекла меня. Нужно было также подумать о масках… Но этим я решила заняться позже.

Это была уже не та пустая комната с голым полом и огромным мутным зеркалом, где разыгрывалась сцена мученичества Себастьяна. На сей раз комната находилась в респектабельном каменном доме конца прошлого века со строгим фасадом, в одной из тех просторных буржуазных квартир, где трель звонка теряется в глубине темных коридоров, а когда входишь, звук шагов заглушается толстыми ковровыми дорожками, устилающими пол, поверх которых в закрытой гостиной лежат китайские ковры, а уличный шум почти не слышен, заглушаемый тяжелыми оконными портьерами с симметричными складками. Мебель и безделушки здесь веками стоят на своих местах: кожаные кресла, рабочая конторка резного эбенового дерева, столик откуда-то с Дальнего Востока, фигурки из слоновой кости, сувениры, привезенные из путешествий…

В соответствии с временем года в высокой кольчатой вазе, стоящей на рояле между грудой партитур и часами, периодически сменяются, по раз и навсегда установленному распорядку, ветки вереска — осенью, дуба — зимой, цветущей яблони — весной.

Порой на низком палисандровом столике лежат забытыми простые обиходные предметы, но это бывает редко.

В этих неизменных декорациях, где все вещи кажутся приросшими к месту, я и хотела устроить свой спектакль, внеся лишь несколько почтительных поправок — без каких-либо серьезных изменений.