Женский день

– Все равно виноваты, – упрямо повторила Стрекалова, – потому что врали. Самым близким, заметь… те. А вранье – оно ведь всегда вылезает. Рано или поздно – известная истина! – вздохнула она.

– Ага! – почему-то обрадовалась хозяйка. – В смысле – как веревочке ни виться? Значит, ты считаешь, что виноваты во всем мы?

– Да нет, – махнула рукой Вероника, – конечно, не мы. Она поступила ужасно. Но… мы поступили совсем не лучше. Только она обошлась так с чужими людьми, а мы – с самыми близкими.

– Ага, – повторила Ольшанская, – отлично! Значит, во всем виноваты мы, а она, эта гадина, тут ни при чем. По-твоему, так?

Вероника пожала плечами и снова нерешительно кивнула.

– Выходит.

– Нет, давай разбираться, – оживилась хозяйка, – по пунктам! У тебя – да, самое безвредное. Самое! Да, врала мужу. И правильно делала. Зачем ему знать про всю эту грязь? Про твоих алкашей, про детдом, про мамашу-сиделицу? Убийцу к тому же! Зачем? Чтобы всегда, где-то там подспудно или, как сейчас говорят, подсознательно, он знал, ну, или чувствовал, что ты – не такая. Не такая, как он. Не из того теста слеплена. Да, конечно, хорошая. Умница девочка. Сама, все сама. Но – поверь! В какой-то момент, в секунду, а мыслишка-то промелькнет. Обязательно, слышишь! Он сам не захочет, но – промелькнет! Тоненькой такой змейкой холодной проскочит. Когда что-то ему не понравится или он засомневается в чем-то. Ну, или ситуация будет неоднозначная. С бабками или… Ну, не знаю. Знаю только, что обязательно будет. И вот тогда – тогда это чудище вылезет. Ты мне поверь! Из подсознания, из-под «подспудно» – черт его знает. И вот тогда он подумает: правильно! Правильно все. Она – не такая. Из другого теста она. Гены, матушка! Никуда от генов не деться. Какие претензии? Ты же знал. Знал всю правду о ней. Полюбил – со всем ее темненьким, дремученьким и гаденьким прошлым. Полюбил со всей подноготной. Только вот… Он же не знал! Вот что его оправдает. Всегда. Ан нет! Не получилось. Кровь не водица, как говорится. Вылезут гены в самый неподходящий момент. Обязательно вылезут. Яблоко от яблони, осина не родит апельсины… ну, и так далее. Ты не заметила – пословицы, народная мудрость, веками живут, веками! И ни разу не подвели. Он будет тебя оправдывать, разумеется. Бедная девочка, бедная. Такое детство, такая судьба. Я никогда не напомню – ни-ни! И матушке своей не позволю. Я же люблю ее, милую. Прекрасную и разнесчастную. Разве она виновата? Это – сначала. Именно так все и будет. А вот потом… А потом он будет прислушиваться к тебе. Присматриваться. Иногда. Разглядывать тебя – исподтишка, аккуратненько, так, чтобы ты не заметила. С мамой своей переглядываться – ну, если ты накосячишь. А ты накосячишь, не сомневайся. Все ведь косячат. Только… кому-то простится и спишется. А тебе… А твоим поступкам просто найдется… объяснение. Не оправдание, нет – объяснение. Вот в чем вся разница. И маман его подпоет – она же приличная женщина: «Ну, сынуля, ты ж сам понимаешь – гены. Что с нее требовать? В смысле – с убогой. Ты ведь убогая – по рождению! А все твои заслуги – так они когда-нибудь спишутся, не сомневайся. И, знаешь, как они все подведут? Однажды? Конечно, она всего достигла сама. Ей же надо было пробиться. Прорваться сквозь заросли жизни. Пройти буреломы. Надеяться не на кого. Не растолкаешь – сожрут тебя. Ну, и пробилась. Жалеть будут – да. Они ведь хорошие люди. И все-таки в какой-то момент… И знакомых стесняться начнут. Будут втихаря объяснять: нам стало девочку ЖАЛКО. Разве она виновата? Оправдываться будут, ты поняла? За себя оправдываться. И еще, – Аля подвинулась к Веронике и сделала «страшные» глаза, – самое главное!

Вероника испуганно отпрянула и побледнела.

– Самое страшное, – тихо повторила Ольшанская, – сын. Его тоже начнут разглядывать. Присматриваться, принюхиваться, приглядываться – а вдруг? Это ведь через третье поколение, понимаешь? Тебя пронесло – а его? Алкоголизм ведь страшная штука. Наследственная. Ты, кстати, об этом не думала? Гены, матушка, все эти гены. Кровь! Наука – ничего не попишешь. И еще – пороки-то надо скрывать. Не надо хвалиться пороками. Тетушками из сумасшедшего дома, мамками-убийцами, папашками-алкашами, братьями-уголовниками. Это люди скрывают. Нормальные люди. И ты скрывала. И правильно делала. А теперь – все наружу! Скажи спасибо Тобольчиной. Поклонись ей в ножки и еще раз – спасибо! Кстати, а на работе? Там же тоже не знали? Ну, разумеется! Им тоже будет по кайфу – про свою начальницу. Гениальную. И больным твоим – тоже. Так что, девочка, лучшие – будут жалеть, а все остальные, которых огромное море, будут злорадствовать и насмехаться. Знаешь, как все это называется? Подрыв репутации и честного имени. Ну, усекла? Вот и подумай – кто виноват и что делать? Как говорят: соврала в малом, соврет и в большом.

Вероника молчала, опустив голову.

Аля встала, открыла бутылку виски и плеснула в два стакана.

– Пей, красивая! – усмехнулась она и сурово добавила: – Ничего, разберемся. Она еще не знает меня, эта стерва!

Вероника вздрогнула, посмотрела на Алю и разревелась. Громко. Самозабвенно. Сморкаясь и всхлипывая.

– Поплачь, – равнодушно бросила Аля, – авось полегчает.

– И еще, кстати. Что там было про твоего учителя? Деда этого? Которого ты, типа, бросила на произвол? Который для тебя – все? – она снова уставилась на Веронику. – Подобрал тебя, научил, пожалел?

А та зарыдала еще сильней, еще громче, приговаривая:

– Это все – правда. Опять правда, ты понимаешь? Он для меня – все! Все сделал, что мог и не мог. А я улетела. И почти целых пять лет… Ты понимаешь? Ни сном и ни духом… А он… Почти голодал. Замерзал. Не было на дрова, там ведь печка. А я… Могла уже, понимаешь! А ведь не сделала. Ничегошеньки и ни разу!

Аля кивнула.

– Да ясно! Не сделала, – передразнила она Веронику, – не ты не сделала, а государство это гребаное! Дрова, печка, мясо, лекарства и все остальное. Оно, оно отвечает. Должно отвечать! За стариков и больных. Оно, а не ты!

Вероника махнула рукой.

– Какая разница кто! Оно не смогло, и я… не смогла. Или не захотела. А то, что не сделало оно, государство, – не оправдание мне. Разве нет?

И ведь опять все это – правда!

Аля ничего не ответила и вышла из комнаты. По дороге в ванную она приговаривала:

– Я, оно… Все говно. И я, и оно…

– Аль! – позвала ее Вероника. – А я ведь… работы его… Ну, взяла. И защитилась! Понимаешь? Очень быстро и очень успешно. Получается – я воровка?

Аля замерла на пороге.

– Украла?

Вероника отчаянно замотала головой.

– Что ты, как можно! Он сам… мне отдал… Перед отъездом.

Аля облегченно выдохнула.

– Ну! Значит, правильно. Ты же его ученица. Молодец, Айболит! А так бы – все ведь пропало, верно?

Вероника испуганно кивнула.

– И все же…

– Забей, – посоветовала Ольшанская, – ты не украла. Народу с этого польза. Значит, все правильно, Ник!

Вероника вздохнула.

– Все так. Только вот… мне от этого совсем не легче, Алечка!

И опять разревелась.

Женя подъехала к дому Ольшанской. Вышла из машины, вдохнула свежего воздуха, задержала выдох и осмотрелась. Дом хороший, участок огромный. Поселок престижный. Она еще раз вздохнула и подошла к калитке. Короткий звонок, и калитка автоматически открылась. Она вошла на территорию, оглядела участок и направилась к дому. Толкнула входную дверь, и та поддалась.

– Есть кто живой? – крикнула Женя.

В ответ донеслось недовольное и суровое:

– Есть! Если точнее, полуживые.

Женя зашла, сбросила куртку и сапоги и пошла дальше.

На пороге комнаты стояла хозяйка и внимательно оглядывала «свежую» гостью.

– Входи! – вздохнула она и крикнула в комнату: – Нашего полку прибыло! Душевных инвалидов и обиженных жизнью уродов!

Женя зашла и увидела Веронику, сидящую в кресле и размазывающую слезы на бледном и испуганном лице.

– Присаживайся, – с иронией сказала хозяйка, – и снова – к нашим баранам…

– Продолжим! – объявила Ольшанская и, посмотрев на Женю, спросила: – А у тебя, Бажов? Какие потери?

У Жени дрогнули губы.

– У меня, девочки, все ужасно.

Все помолчали, потом Ольшанская посмотрела на поникшую Веронику.

– Ну, поняла? Порядочная наша?

Женя, сбиваясь, рассказывала Але и Веронике свою историю. Так откровенно, как, наверное, не рассказывала еще никому. Про мать – жестокосердную красавицу, вечно недовольную дочерью. Про отца – тихого, словно бесплотного, никакого. Про свой ранний – слишком ранний – брак. Нет, по любви, по любви! Только… Все, что они сделали не так, – отсутствие элементарного опыта. А советчиков не было. «Мать моя – не советчик, о чем вы?» Про годы бездетности, про ту страшную ночь и крошечную девочку у нее на руках. Про рождение Дашки – такое счастье, сильнее которого не было никогда. Про Никитин взлет, про недолгое благополучие и – яму, страшную яму, из которой, казалось, они никогда не выберутся.

Про то, что удержало ее на этом свете тогда, когда совсем не было сил жить и что-либо чувствовать, – это ее девчонки и ее книжки. Про то, как никто и никогда ни разу не сказал ей, что она огромная умница и он ею гордится, – ни мать, ни муж. Про отношения мужа и старшей дочки Маруськи. Про ее уход из родного дома. Про все!

Она захлебывалась словами, захлебывалась слезами и снова торопливо говорила, говорила…

Аля хмурилась, ходила по комнате, снова подливала всем виски и много курила. Вероника вытирала слезы, громко вздыхала и сжимала холодные пальцы рук – они сильно дрожали.