Женский разговор

– Господи помилуй...

– Что там, бабушка?
– не поняла Вика.

– Везде там, внученька, Господи помилуй...

– Ты что - больше ничего не видела?

– Нет. Спи.

Не сразу, через молчание, через вздохи, совсем по-бабьи:

– А у вас как с дедушкой было?

Наталья далеко была, не поняла:

– С дедушкой? Что было?

– Ну, как в первый раз сходились? Или ты забыла?

Наталья вздохнула так, что показалось - поднялась с кровати. Пришлось во-он откуда возвращаться, чтобы собраться с памятью. И сказала без радости, без чувства:

– Мы невенчанные легли. Это уж хорошего мало. Повенчаться к той поре негде было, церквы посбивали. Взяла я под крылышко свои восемнадцать годочков, перешила старое платье под новое - вот и вся невеста. Год голодный стоял. Выходили в деревне и в шестнадцать годочков, как тебе... Так выходили доспевать в мужних руках, под прибором...

– Наталья сбилась и умолкла.

– Ну и что с дедушкой-то?
– настаивала Вика.

– А что с дедушкой... Жили и жили до самой войны. У нас в заводе не было, чтоб нежности друг дружке говорить. Взгляда хватало, прикасанья. Я его до каждой чутельки знала.

– У вас и способов не было...

– Чего это?
– слабо удивилась Наталья.
– Ты, Вихтория, не рожала... Как пойдет дитенок, волчица и та в разум возьмет, как ему помогчи. Без дохторов, без книжек. Бабки и дедки из глубоких глубин укажут. У людей пожеланье, угаданье друг к дружке должно быть. Как любиться, обзаимность учит. Тяготение такое. У бабы завсегда: встронь один секрет, а под ним еще двадцать пять. А она и сама про них знать не знала.

– Это правильно, - подтвердила Вика. А уж что подтверждала - надо было догадываться.
– Женщина теперь сильнее. Она вообще на первый план выходит.

– Да не надо сильнее. Надо любее. Любее любой.

– Бабушка, ты опять отстала, ты по старым понятиям живешь. Женщина сейчас ценится... та женщина ценится, которая целе-устремленная.

– Куда стреленная?

– Не стреленная. Целе-устремленная. Понимаешь?

– Рот разинешь, - кивала Наталья, - так и стрелют, в самую цель. Об чем я с тобой всюю ночь и толкую. Такие меткачи пошли.

Вика с досады саданула ногой по спинке кровати и ушибла ногу, утянула ее под одеяло.

– Ты совсем, что ли, безграмотная?
– охала она.- Почему не понимаешь-то? Целе-устремленная - это значит, идет к цели. Поставит перед собой цель и добивается. А чтобы добиться, надо такой характер иметь... сильный.

Устраиваясь удобнее, расшевелив голосистые пружины кровати, Наталья замолчала.

– Ну и что, - сказала потом она.
– И такие были. Самые разнесчастные бабы. Это собака такая есть, гончая порода называется. Поджарая, вытянутая, морда вострая. Дадут ей на обнюшку эту, цель-то, она и взовьется. И гонит, и гонит, свету невзвидя, и гонит, и гонит. Покуль сама из себя не выскочит. Глядь: хвост в стороне, нос в стороне и ничегошеньки вместе.

– Бабушка, ну ты и артистка! При чем здесь гончая? И где ты видала гончую? У вас ее здесь быть не может.

– По тиливизиру видала, - смиренно отвечала Наталья.
– К Наде, к соседке, когда схожу вечером на чай, у ней тиливизир. Все-то-все кажет. Такой проказливый, прямо беда.

– И гончую там видала?

– И гончую, и эту, про которую ты говоришь, целе-устреленную... Как есть гончая на задних лапах. Ни кожи ни рожи. Выдохнется при такой гоньбе кому она нужна? Нет, Вихтория, не завидуй. Баба своей бабьей породы должна быть. У тебя тела хорошая, сдобная. Доброе сердце любит такую телу.

– Все не о том ты, - задумчиво отвечала Вика.
– Все теперь не так.

Котенок спрыгнул с ее кровати, выгибая спинку, с поднятым хвостом вышагал на середину комнаты и, пригнув голову, уставился на окно, за которым поверх занавески играло ночное яркое небо. Звездный натек застлал всю комнату, чуть пригашая углы, и в нем хорошо было видно, как котенок поворачивает мордочку то к одному окну, то к другому, видна была вздыбившаяся пепельная шерстка и то, как он пятится, как неслышно бежит в кухню.

"Не о том, - согласилась с внучкой Наталья.
– Хочешь не хочешь, а надо сознаваться: все тепери не так. На холодный ветер, как собачонку, выгнали человека, и гонит его какая-то сила, гонит, никак не даст остановиться. Самая жизнь гончей породы. А он уж и привык, ему другого и не надо. Только на бегу и кажется ему, что он живет. А как остановится - страшно. Видно, как все кругом перекошено, перекручено..."

– Тебя об одном спрашиваешь, ты о другом, - с обидой сказала Вика, не отставая: что-то зацепило ее в этом разговоре, чем-то ей хотелось успокоить себя.

– Про дедушку-то?
– вспомнила Наталья.
– Ну так а что про дедушку. Твой-то дедушка и не тот был, с которым я до войны жила...

– Как не тот?
– поразилась Вика.

– Ну, а как ему быть тому, если того на войне убили, а твой отец опосле войны рожденный? Ни того ни другого давно уж нету, но сначала-то был один, а уж потом другой. Сначала Николай был, мы с ним эту избенку, как сошлись и отделились от стариков, в лето поставили. Здесь дядья твои Степан да Василий родились, Николаевичи. Отсюда он, первый-то дедушка, на войну ушел. А второго дедушку, твоего-то, он же, Николай, мне сюда послал.

– Как сюда послал? Ты что говоришь-то, бабушка?
– Вика рванула кровать, как гармонь, и уселась, наваливаясь на спинку и подбивая под себя подушку.
– Ты расскажи.

Что делать: заговорила - надо рассказывать. Наталья подозревала, что младшие ее внуки мало что знают о ней. Одного совсем не привозили в деревню, Вика же была здесь лет пять назад, и неизвестно, когда приехала бы снова, когда бы не эта история. Знают только: деревенская бабушка; вторая бабушка была городской. Подозревают, что деревенской бабушке полагался деревенский дедушка, но его так давно не было, что о нем и не вспоминали. Легче было вспоминать того, первого, о нем хоть слава осталась: погиб на фронте.

– Как он мог прислать, если он погиб?
– И голос звонче сделался у Вики, выдавая нетерпение, и кровать под нею наигрывала не переставая.
– И как это вообще можно прислать?

– Вот так, - подтвердила Наталья и покивала себе.
– Чего только в жизни не состроится. Ко мне Дуся на чай ходит... знаешь Дусю?

– Ну.

– Она опосле войны у родной сестры мужика отбила. У старшей сестры, у той уж двое ребятишек было, а не посмотрела ни на что, увела. Мужик смиренный, а взыграл, поддался. Та была путная баба, а у Дуси все мимо рук, все поперек дела. Ни ребятишек не родила, ни по хозяйству прибраться... охальница, рюмочница... Ну, как нарочно, одно к одному. И терпел мужик, сам стряпал, сам корову доил. Теперь уж и его нет, и сестры не стало, а Дуся к тем же ребятам, которых она без отца оставила, ездит в город родниться, помочь от них берет. Приходит позавчера ко мне: "Наталья, я в городу была, окрестилася. Потеперь спасаюсь".
– "Тебе спасаться до-ол-гонько надо, говорю ей.
– Не андел".