Жернова. 1918–1953. Книга десятая. Выстоять и победить

Однажды мама не валила деревья, потому что простыла, кашляла и потела, пила сушеную малину с медом, папа в кузне делал подковы и бочки, мы с Людмилкой тихонько возились возле печки. И тут к нам постучались. И вошли сразу целых пять человек: три тёти и два ребенка. Они были все замерзшие-презамерзшие, даже не могли говорить. Их нигде не пустили в избу погреться, а я пустил, потому что не знал, что это цыгане и что их нельзя пускать в избу, потому что они обманут и все украдут.

Цыгане вошли и встали у порога.

– Кто там, Витюшка? – спросила мама грустным голосом из своей комнаты.

– Тети, – сказал я. – Они замерзли и хотят кушать.

– Я сейчас встану, – сказала мама.

– Не беспокойся, хозяюшка, – сказала одна из теть, потому что я сказал им, что мама моя простудилась на лесоповале и болеет. – Мы погреемся немного и пойдем. А если покормишь, я тебе заговор скажу от болезни твоей, не заметишь, как поправишься. Можно и погадать на короля твоего, чтобы никакая пуля его не брала, никакая напасть его не трогала. Скажу тебе, когда вернется домой, как жить будете, сколько лет и какой интерес твой раскроется в жизни твоей, что было, что будет и чем сердце успокоится.

И тетя стала разматывать свои шали.

Вышла мама, остановилась в дверях, посмотрела на теть и их детей и сказала:

– Витюша, достань из печки чугунок с картошкой, пусть поедят. – И села на лавку, потому что ноги ее совсем не держали.

Я открыл заслонку, взял ухват, ухватил им чугунок и потянул на себя. Чугунок большой, тяжелый, но я все-таки выволок его из печи на шесток, открыл крышку и стал деревянной ложкой вылавливать картофелины в мундирах и класть их в большую миску. Тети и их дети, мальчик и девочка лет десяти, сели за стол, не раздеваясь, а только размотав свои платки. Я поставил перед ними миску и солонку с крупной серой солью, а мама велела мне достать из ларя хлеб и тоже положить на стол.

И они стали есть. Они даже не чистили картошку, а ели прямо с очистками, только макали ее в соль.

Мама всплеснула руками и сказала:

– Витюшка, принеси же капусты! И как же это я забыла! – удивилась мама.

И я принес из кадки мороженой квашеной капусты с клюквой, и старшая тетя сказала:

– Вот спасибо, золотце мое, дай бог тебе счастья.

Когда они поели, оставшийся хлеб и картошку сложили в свою сумку, и соль из солонки высыпали в кулечек, хотя у нас у самих соли было очень мало, а тетя сказала:

– Ты бы, хозяюшка, дала бы нам еще картошки с собой. Не скупись, хозяюшка, бог тебе за это даст всего, чего ни пожелаешь.

– У нас у самих мало картошки, – сказала мама. – Сами едва концы с концами сводим. А картошку дает не бог, а бригадир на лесоповале.

А тетя сказала:

– Ты не ври мне, хозяюшка, что у тебя картошки нету. Я ведунья, все вижу, меня не обманешь. Дай картошки, иначе наведу на тебя и детей твоих порчу.

– Идите отсюда, – сказала мама. – Вас покормили, а вы еще и хамите. Мы эвакуированные, не местные. У местных просите: у них побольше картошки в погребах, чем у нас, а мне детей своих кормить надо. А вы вон какие здоровые, шли бы на лесоповал, там бы и заработали картошки и хлеба. Чем просить-то…

Тетя рассердилась и сказала:

– Так знай же, хозяйка: сын твой помрет в девятнадцать лет от пьянства. Да сбудется слово мое и падет на вашу голову.

Тети стояли у двери, не уходили и все оглядывались, что бы еще такое поесть, но у нас все равно ничего не было, только суп в чугунке для папы, который ковал подковы в своей кузне. И тогда я схватил ухват да как закричу на этих теть:

– А ну идите отсюда, а то как стукну!

И тут послышался скрип полозьев и хруст снега под копытами лошади, потом затопало на крыльце, и в избу вошел папа, весь замороженный. Тетки засуетились и стали одна за другой выскакивать в сени.

– Что тут у вас произошло? – спросил папа.

– Да вот, цыгане, – сказала мама. – Мы их покормили, а они, такие нахальные, просят, чтобы им дали еще. Так ведь не просят, а требуют – вот в чем дело! А где я возьму?

– Совсем не надо было пускать, – сказал папа, повернулся и вышел.

Что-то загремело в сенях, я тоже туда выбежал, а папа у одной тети отнимает хомут, который висел на крючке. И как толкнет ее, как она упадет, папа как заругается – и все тетки-цыгане и их дети побежали и убежали совсем. А папа еще и во двор вышел посмотреть, чтобы они чего еще не утащили.

Папа вернулся и сказал:

– Там их целый табор – возле Борисово-то. Ко мне в кузню двое цыган в помощники набивались, да я не взял: своих девать некуда.

– Мам, а почему я умру от пьянства? – спросил я, потому что мне совсем не хотелось умирать… даже от пьянства.

– Глупости все это, – сказала мама. – Выбрось из головы. – И пояснила для папы: – Цыганка ему напророчила, что в девятнадцать лет умрет от пьянства. Вот ведь ведьма, так ведьма. – И засмеялась: – Видел бы ты, отец, как он за ухват схватился! Защитничек мой.

– Правильно, – сказал папа. – Никому не давай спуску, сынок. И никому не кланяйся.

– Я и не кланяюсь, – сказал я. И добавил: – Это тетя Груня дяди Кузьмы кланяется своему боженьке. Потому что он ей деток не дает.

– Кланяйся не кланяйся, а что кому не дано, тому и не бывать, – сказал мой папа.

Мама вздохнула, а я долго раздумывал, кому не дано и что из этого получается, но так и не раздумал до самого конца.

Глава 20

Дни стали, как сказала мама, с гулькин нос: не успеешь оглянуться, а дня уже нету. И всё ночь и ночь. На столе горит керосиновая лампа, но свету от нее мало, не то что от электрической, которая горела у нас в Ленинграде. Папа уходит еще затемно, приходит из кузни уже по темну, садится у печки и шьет мне сапоги. Иногда просит меня померить, прикладывает к ноге лоскутки кожи и долго хорошенько думает, чтобы сапоги получились самые настоящие. А мама вяжет носки для Красной армии. Я смотрю, как папа думает, как мама вяжет, а потом начинаю читать книжку из библиотеки. Только теперь за книжками не я езжу в Борисово, а папа, потому что его кузня рядом, а Третьяковка совсем наоборот. Да и зима: не наездишься.

– Сегодня волки подходили к самой кузне, – рассказывает папа. – Я сперва подумал, что собаки, а потом пригляделся – волки. Дядьке Трофиму говорю: смотри, говорю, волки. А он: а и бог с имя, с волками-то… – Папа перекусил дратву зубами, продолжил рассказ: – Бог не бог, а до дома четыре версты. Да-а… Вот сделал себе арапник, со свинчаткой на конце, да только черт ли от них арапником отобьешься: их целая стая, почитай, штук десять-пятнадцать. Да и сноровки нету: не калмык, чай. Дядя Трофим сказал, что теперь будет брать с собой ружье. Ну, с ружьем уж как-нибудь сладим.