Жестокая любовь государя

— К чему ты клонишь, Петр, говори как есть. Мы сами от Глинских настрадались, поймем тебя, — пробасил Челяднин.

— А я вот к чему это говорю. Скажу государю, что во всем Глинские повинны, будто бы они Москву подожгли, а вы мне в том пособите. Государь-то молод еще, не так давно из колыбели на землю спрыгнул. Ежели мы все разом ему нашепчем, тогда он Глинских назад в Литву отправит.

— А ведь дело говорит Петр, — поддержал брата Федор. — Князья Шуйские всегда ближе всех к трону были, а сейчас теснят нас всякие чужеродные. Теперь вот Захарьины появились. Царица-то, сказывают, тяжелая, к Христову дню родить должна, тогда Захарьины Шуйским и шагу не дадут ступить.

— Ничего, мы еще и до Захарьиных доберемся, дай только срок, — зловеще произнес Петр Шуйский.

Хоромы Петра Ивановича гости покидали хмельными. Федор и вовсе до упаду напился, подхватили пьяного боярина под руки радивые слуги и бережно уложили в телегу на сено. Петр проводил гостей до самых ворот, а потом махнул на прощание рукой и вернулся обратно.

— Эй, Яшка, выходи! Где ты там?! — крикнул Петр.

Из сеней вышел Яшка-разбойник, тяжело волоча за собой хромую ногу.

— Слыхал? — спросил боярин.

— Слыхал, — с усмешкой отозвался тать.

— Знаешь теперь, что делать?

— Как не знать, боярин, разумею.

— А теперь ступай… Да не через красное крыльцо! — сетовал Петр Шуйский, вытаращив глаза. — Через заднюю комнату иди да клобук на самое лицо надвинь, чтобы никто не признал, а слуга тебя за ворота проводит.

С Яшкой Хромым Петр Иванович Шуйский сошелся в ссылке, пропадая в Богоявленском монастыре под Вологдой, зарабатывая праведными трудами себе прощение. Именно туда с покаяниями после всякого душегубства любил являться и тать Яков. И кто бы мог подумать, что эта неравная дружба между князем и убивцем может перерасти в нечто большее.

На следующий день по царскому повелению к Успенскому собору, единственному уцелевшему в Москве, караульщики стали сгонять московитов на совет. И когда площадь стала тесной, на помост вышел Петр Шуйский.

— Господа, — обратился он к холопам по-новгородски, — доколе нам бесчинства терпеть от злодеев разных! И года не проходит, чтобы лиха на московских людей не напустили! То мор учинят лиходеи, а то пожар устроят! Вот теперь, господа, собрались мы с вами всем миром, чтобы уличить этих лиходеев и к суду вашему призвать. Кто же они?

Московиты настороженно притихли, слушая боярина, и едва он произнес последние слова, как площадь зашумела многими голосами:

— Глинские!

— Глинские виноваты!

— Княгиня Анна да сыновья ее Михаил и Юрий Москву подожгли!

Юрий Глинский среди прочих бояр стоял на помосте. Он смотрел на чернь, которая только ждала знака, чтобы начать крушить все подряд. Юрий озирался по сторонам, как бы ища поддержки, но видел лишь равнодушные лица бояр — для них он все такой же литовский чужак, каким прибыл сюда.

Петр Шуйский усмирил разгневанную толпу одним взмахом руки:

— Как же это случилось, господа? Может, из вас кто видел? Если так, то пусть выйдет и расскажет все без утайки и страха честному народу.

Сквозь толпу пробрался мужик в потертом зипуне из домотканого сукна. Волосенки его жиденькие выбивались из-под малахая желтой слежавшейся соломой.

— Как же не увидеть такое? Видал! Вот тебе крест, господи, что видал! Чтобы мне света божьего никогда не углядеть, если неправду молвлю. Клянусь образом Спасителя и всеми святыми, ежели я солгал, чтобы мне божьих образов никогда не знать, если хоть слово напраслины выскажу, — яростно убеждал в своей правоте мужик.

— Сказывай.

— Ага. Вечером это было, когда колокола вечерню отзвонили. Я от свата к себе в посад шел. Не ровен час, и ворота могут прикрыть. Я бы и ушел сразу, если бы не увидел, как сани княгини Анны выехали. Нечасто она в город выезжает, вот я и засмотрелся. А тут княгиня Анна подъехала к Никольскому монастырю, с кареты сошла, а за ней девицы — шасть! И под руки ее подхватили. А она от них отстранилась, из-под тулупчика достала горшок и давай водицей ворота монастыря опрыскивать. А на следующий день он и сгорел! Только одни головешки тлеть остались.

Мужик уже давно канул в толпу, а крики ярости не унимались.

— Кто еще видел злодеев? — не сразу унял беснующихся Петр Шуйский.

— Если позволите, господа, я скажу, — протиснулся вперед статный верзила. — Вот господин говорил, что княгиню Анну видел, а я крест целую… видел, как этот ирод, — ткнул детина перстом в остолбеневшего Глинского, — сердца человеческие на кладбище вырезал, а потом в воде их мочил!

— Ах ты, иуда! — потянулся Юрий Глинский рукой к горлу смерда. — Задушу!

Но детина проворно спрыгнул с досок и шустро пробрался через толпу, которая всколыхнулась волной и приняла в себя молодца.

— Юрий Васильевич, шел бы ты отсюда, — сжалился над Глинским Челяднин, — не ровен час, и затоптать понапрасну могут. В собор иди Успенский, — шепнул он ему на ухо, — не осмелится чернь в святое место вломиться.

— Чего мне бояться, ежели я в лукавстве не повинен, — ерепенился князь.

— Смотри же, как народ волнуется, затопчут! И виноватых потом не сыщешь, главные зачинщики при царе останутся и неподсудны будут.

— Глинского долой! Глинского на плаху! — кричали из толпы.

Людское море двинулось ближе к боярам, готовое опрокинуть помост.

У ворот Успенского собора Глинского встретил обожженный пожаром пономарь.

— Что ж такое делается, князь? Да не мешкай ты! Вовнутрь ступай!

За дверьми собора крики черни не казались такими уж страшными, тяжелая дубовая дверь была надежным стражем. А пономарь не унимался:

— Иди сюда, князь, за алтарь прячься! Не посмеют смерды святого места переступить. Ты только не робей, здесь твое спасение.

Глинский прошел за алтарь. Прислушался.

Голос Петра Шуйского даже в церкви казался зловещим:

— Братья, что же это такое делается?! Оскверняют латиняне могилы отцов наших! У покойников сердца вырезают, а потом дома наши жгут. Кто же в этом повинен? Глинские! Латиняне проклятые на Русь пришли, думали и нас в противную веру обратить. А как мы воспротивились, так решили Москву спалить! Они и церкви своим присутствием оскверняют, над образами нашими подсмеиваются, даже крестятся они не пальцами, а ладонью, словно под себя гребут. Попомните мои слова, православные, если не накажем мы Глинских, так они и болезнь тяжкую на нас напустят!