Жестокая любовь государя

Польские послы поедали угощения с меньшим аппетитом, и боярам казалось, что они опускают головы в тарелки лишь для того, чтобы обмакнуть усы в жирный соус. Их совершенно не интересовали яства — в польском королевстве они едали и не такое. А вот до зрелищ они были большие охотники, им не терпелось увидеть чудачества самодержца. Вправду ли он так безрассуден, как это представляет молва? Говорят, что он с шутами и с дворовыми девками пускается в пляс. Если это действительно так, то представление пропустить никак нельзя; оно должно быть куда интереснее, чем гастроли заезжих комедиантов.

Русский царь с харей на лице — это нечто! Будет что рассказать польскому королю.

Иван Васильевич был гостеприимным хозяином. Он поворачивался налево к польским послам и говорил о том, что непременно женится на Екатерине, что наслышан о ее красоте и целомудрии. И был бы счастлив прожить с ней в благочестии и супружеской верности. Послы улыбались и согласно покачивали головами, принимая из рук самодержца питие.

Потом Иван Васильевич поворачивался направо, к кабардинскому князю Темрюку, и снова говорил о том, что желал бы увидеть на приеме его дочь неписаной красоты. А если она придется ему по сердцу — женится на Кученей и тем самым покончит со своим холостым бесчестием. Старый Темрюк улыбнулся лестным словам самодержца, пил безмерно рейнское вино и не собирался хмелеть даже одним глазом. Он уже был согласен на этот союз с Москвой, будет от чего чесать затылок крымскому хану, да и турецкому султану Сулейману придется призадуматься.

Князь величественно поднял бокал, как если бы хотел произнести тост, но каждый был занят своим. Бояре, перебивая друг друга, делились впечатлениями о последней охоте на зайцев, а самый азартный из них, не замечая польских гостей и черкесского князя, приставил ладони к бритой макушке, изображая лопоухих. Окольничие держались степеннее и, поглядывая на бояр, среди которых были и их родители, больше нажимали на кушанья.

За столом сидели четыре женщины — матерые вдовы, которые после смерти мужей вынуждены были встать во главе боярских родов и обязаны теперь присутствовать на всех царских пирах. Пригляделся к ним князь Темрюк — пили они не меньше, чем бояре, и держались с таким достоинством, которому мог бы позавидовать иной князь.

Темрюк опрокинул в себя остатки рейнского вина, и тут же к нему подбежал стольник с кувшином в руках и наполнил бокал вновь до самых краев, а пролитые бордовые капли испачкали белую скатерть.

Иван Васильевич согнулся к самому уху Темрюка.

— Ты, князь, свою дочку покажи. Во дворце хочу ее видеть, — все более хмелел Иван Васильевич. — Вдов я! А мне супружница нужна, не положено мне по чину без жены быть. Так ведь и до срамоты можно докатиться. Если люба мне будет… вот тебе крест, женюсь! — яростно божился Иван Васильевич.

— Хорошо, — чуть наклонил голову князь Темрюк, — будет она во дворце.

Пир вопреки ожиданию польских послов проходил благочинно — не было даже обычных плясуний, которыми Иван Васильевич привык развлекать именитых гостей. Хотел было Федька Басманов выпустить шутих, уже кликать начал, да Иван Васильевич так на него цыкнул, что у того язык к небу прилип, и долго государев любимец не мог размочить его огуречным рассолом.

В самом конце царь повелел позвать гусельников. Потеснились бояре, и старцы сели прямо между ними. Поначалу музыка была дрянной, домрачеи сбивались с обычного лада, два раза рвались струны. Но потом боярин Вяземский распорядился, чтобы музыкантам поднесли винца, и, когда гусельники распили братину, одну на всех, в музыке появилась слаженность, а самый старый гусельник затянул песню, удивив всех присутствующих сочным и на редкость юным голосом, который никак не подходил к его длинной и седой бороде.

Песня увлекла всех. И скоро ее пели бояре, окольничие, орали бабы, да так, что от натуги лица сделались багровыми. Серьезными оставались лишь стольники: они сновали между столами, напоминая уток, скользящих по водной глади. И целый выводок отроков по команде окольничего уносил опустевшие гусятницы и стаканы, а следом спешила другая стайка молодцев, держа перед собой подносы с блюдами, на которых горкой выложены маринованный горошек, малосольные огурцы и заячьи потроха.

Стольники действовали на редкость слаженно, их отточенные движения больше напоминали высокую ноту, взятую искусным певчим, — важно дотянуть ее до конца, нигде не сбившись. Кравчие ловко наливали в стаканы вина, подкладывали ложками икру в опустевшие блюда. У ближних бояр стояли по два дворянина, которые мгновенно подмечали малейшее желание вельмож и накладывали, накладывали, накладывали.

Иван Васильевич поманил Федора Сукина, тот приблизился к самодержцу мелким шажком. Так вороватый пес подступает к строгому хозяину, опасаясь получить очередной пинок. Прижмет уши к голове и со страхом ожидает, когда обожжет его горячая плеть.

Государь вопреки ожиданию был ласков, налил холопу полную братину и повелел выпить до капли. А братина бездонная такая, что может поспорить с глубоким колодцем, — то, что полагалось пить всему столу, окольничий Федор Иванович должен был вылакать один. От государевых подарков не отказываются, главное, чтобы хватило силы после поблагодарить царя и устоять при этом на ногах, а там уж челядь не даст пропасть, отведет к дому.

Федор Сукин приложился к братине и пил вино, как странник, истомленный жаждой. Поначалу бояре дружно считали глотки, а потом сбились и восторженно наблюдали за тем, как неустанно вверх-вниз бегал острый кадык. То же проделывают заплечных дел мастера со спесивым и несговорчивым узником, уготовив пытку питием. Разница состояла лишь в том, что окольничий Сукин Федор Иванович мучил себя собственноручно, а черные глаза государя были куда страшнее плетей и прилюдного позора. Справился окольничий, хотя раскачало его вино, да так крепко, что едва устоял.

— Спасибо, государь, за честь, благодарствую, что уважил. А вино у тебя такое, что и с сахаром сравнить трудно, — на удивление трезвым голосом произнес Сукин.

Иван Васильевич только хмыкнул: знал, кого в послы назначить, — и за столом чинно восседает, а если выпьет ведро вина, то все равно не окосеет.

Государь поманил Федора пальцем и, когда тот приблизился к нему послушной собачонкой, сказал в самое лицо:

— Обратно в Польшу поедешь. И чтобы на сей раз без Екатерины не возвращался. Как добудешь мне принцессу, так боярином сделаю! Да еще имение в вечное пользование отдам. А теперь ступай от меня, холоп, а то сивухой от тебя разит, как от квасника!

Видно, ведро вина все же подействовало на крепкую голову окольничего, он никак не желал уходить и, приложив обе руки к груди, пылко прошептал:

— Государь Иван Васильевич, позволь к ручке твоей приложиться, допусти до своей милости, только об этом и мечтал, когда от латинян возвращался.

Иван Васильевич поднял руку и подставил безымянный палец с огромным изумрудом под пухлые губы окольничего.

Польские послы покинули пир явно разочарованные. Иван Васильевич держался до неприличия благочинно: ни словом матерным, ни делом пакостным не давал повода к дальнейшим пересудам. Однако шляхтичи собирались задержаться в Москве надолго, и надежда сохранялась — наверняка русский князь еще выкинет такое, что вся Европа со смеху надорвет животы.

Иван Васильевич только кивнул на прощание и позабыл о своих знаменитых гостях.

Черкесский князь тоже пожелал уйти и одним движением бровей заставил подняться череду вельмож, которые послушно последовали за Темрюком в Сенную комнату.

Бесчисленное количество выпитого ослабило русского самодержца, но не настолько, чтобы он не смог подняться. Оперся кулаками о стол Иван Васильевич, оглядел хмельной стол и решил выйти в круг. Если поднялся, так отчего же не сплясать! Государь танцевал лихо, вызывая зависть у дворовых плясунов: он выламывал коленца, кружился волчком и так выбрасывал ноги в стороны, что, казалось, хотел отделаться от наступающей нечисти. С государя обильно лил пот, борода и волосья намокли, и когда он тряс головой, то щедрой влагой орошал пьяные лица бояр, столпившихся вокруг, чтобы увидеть государеву забаву.