Жестокие игры
Шрифт:
— Вперед, Дав! — шепчу я.
Она делает рывок через дорогу и сквозь брешь в зеленой изгороди. Здесь уже стоят дома, которые выглядят словно выросшими прямо из камней, а их задние дворики загромождены вещами, не поместившимися внутри; по другую сторону домов — солидные каменные мостовые, по которым не положено скакать лошадям. И единственно возможный путь — через полдюжины задних дворов и мимо гостиницы.
Я надеюсь, что все обитатели этих домов сейчас на работе, или на причалах, или в кухнях. Мы с Дав летим через садики, перескакивая через тачки, стараясь не растоптать кучки сохнущей травы; нас сопровождает лай какого-то злобного терьера. Потом мы как-то умудряемся не угодить в старую пустую ванну в последнем дворе — и вот уже оказываемся на дороге к гостинице.
И конечно же, у входа я вижу Гэйба, а он тут же замечает меня.
Он
— Вот только не надо злиться! — кричу я ему.
На его лице появляется улыбка — но только на половине лица. Это почти похоже на радость, если только не знать, как выглядит Гэйб, когда он по-настоящему счастлив. И самое печальное тут то, что я уже привыкла к этой фальшивой полуулыбке. Правда, я все-таки жду: вдруг когда-нибудь на его лицо вернется то, настоящее выражение радости, — только, наверное, для этого мне придется здорово постараться. Я скачу дальше, пуская Дав в галоп, как только мы уходим с дорожки и возвращаемся на траву. Земля здесь мягкая, песчаная, и уже начинается резкий спуск, тропа сужается, она скользит между холмами и дюнами, устремляясь к пляжу. Я не знаю, где Финн, — впереди или позади меня. Мне приходится снова придержать Дав, переведя ее на рысь, потому что уклон становится уже слишком крутым. Наконец она делает неловкий прыжок — и мы оказываемся на уровне моря. Когда мы огибаем последний на нашем пути нанос, я раздраженно фыркаю: «мор-рис» уже стоит там, где песок встречается с травой. Запах выхлопов висит в воздухе, постепенно растворяясь в запахе земли.
— Все равно ты хорошая девочка, — шепотом говорю я Дав.
Она тяжело дышит, но все-таки фыркает в ответ. Ей прогулка кажется весьма удачной.
Финн как будто собрался вылезать из машины, но на полпути задумался о чем-то: он стоит на подножке, держась одной рукой за распахнутую водительскую дверцу, а вторую положив на крышу. Лицо его обращено к морю, но когда Дав снова с шумом фыркает, Финн поворачивается в мою сторону, прикрыв глаза ладонью. Я вижу, что он чем-то встревожен, и потому заставляю Дав приблизиться к машине. Я бросаю поводья, чтобы Дав могла пожевать травы, пока мы здесь, но она не опускает голову к земле, а тоже устремляет взгляд к океану, куда-то вперед, в точку ярдах в ста от нас.
— Что такое? — спрашиваю я.
У меня возникает неприятное ощущение в желудке. Я тоже смотрю в ту сторону. И вижу чью-то серую голову, движущуюся к нам через волны прибоя, — но она так далеко и настолько сливается цветом с водой, что я уже почти верю: мне она просто почудилась. Но глаза Финна не расширились бы так, если бы он не был уверен… И вот голова снова поднимается над волнами, и теперь уже я вижу темные раздувшиеся ноздри, заметен даже красный оттенок на их внутренней стороне… А потом появляется и вся голова, и шея, и волнистая грива, которая прилипла к шкуре, пропитавшись соленой водой… наконец возникает мощный круп, мокрый, блестящий… Водяная лошадь выскакивает из океана и делает могучий прыжок, как будто последние шаги через начинающийся прилив — это некое огромное препятствие, которое трудно преодолеть.
Финн отшатывается назад, когда лошадь галопом мчится по пляжу в нашу сторону, и я кладу руку ему на локоть, хотя мое собственное сердце колотится так, что в ушах стоит оглушающий грохот.
— Не шевелись, — шепчу я. — Не шевелись-не-шевелись-не-шевелись…
Я цепляюсь за то, что нам повторяли снова и снова: водяным лошадям нравятся движущиеся цели, они любят охоту, преследование. Я быстро перебираю в уме причины, по которым она должна бы миновать нас: мы неподвижны, мы не рядом с водой, мы стоим около «морриса», а водяные лошади ненавидят железо…
Так или иначе, но кабилл-ушти
проносится мимо нас, даже не приостановившись. Я вижу, как Финн тяжело сглатывает, кадык подпрыгивает на его тощей шее, и нам так трудно, так тяжело не дернуться до тех пор, пока водяная лошадь не погружается снова в океан.Значит, они опять пришли. Это происходит каждую осень. Мои родители не ходили на бега, но я тем не менее знала достаточно много. Чем ближе ноябрь, тем больше лошадей выбрасывает море. И те островитяне, которые намереваются участвовать в будущих Скорпионьих бегах, начинают устраивать грандиозные охоты, чтобы поймать свеженьких кабилл-ушти, что всегда очень опасно, поскольку водяные лошади вечно голодны и их сильно тянет к себе море. И еще, когда из моря выходят новые лошади, это становится сигналом для тех, кто участвует в бегах текущего года. Значит, пора тренировать лошадей, пойманных годом раньше, кабилл-ушти, которые были относительно послушными, пока запах осеннего моря не начал пробуждать магию, скрытую в них.
На весь октябрь, до первого ноября, остров превращается в сложную карту опасных и безопасных участков, потому что если ты сам не наездник, то тебе не захочется оказаться где-нибудь поблизости в тот момент, когда кабилл-ушти впадают в безумие. Наши родители изо всех сил старались оградить нас от столкновения с миром водяных лошадей, но это было просто невозможно. Наши друзья пропускали занятия, так как по ночам кабилл-ушти убивали их собак. Папе приходилось объезжать горки костей на пути в Скармаут — свидетельства того, что здесь столкнулись водяные и сухопутные лошади. Колокола на церкви Святого Колумбы [2] могли зазвонить посреди дня, сообщая о похоронах какого-нибудь рыбака, захваченного врасплох на берегу.
2
Колумба (собственно, Кримтан ( Crimthann), прозванный современниками Колумба, Колум Килле, Кольм Килле, что означает «Голубь Церкви», 521–597) — ирландский святой монах, проповедник христианства в Шотландии.
Нам с Финном не нужно было объяснять, насколько опасны водяные лошади. Мы и сами это знаем. Мы помним это каждый день.
— Уходим отсюда, — говорю я Финну.
Он продолжает смотреть на море, тонкими руками опираясь о машину, и выглядит мой младший брат таким юным… хотя в действительности он уже вступил в тот странный возраст, когда мальчик начинает понемногу становиться мужчиной. Меня внезапно охватывает желание защитить его, уберечь от беды, которую может принести октябрь. Но на самом деле я не о нынешнем октябре тревожусь; дело в том горе, которое свалилось на нас другим, давно прошедшим октябрем.
Финн ничего мне не отвечает, он просто быстро садится в машину и захлопывает дверцу, не глядя на меня. День уже не задался. А еще ведь предстоит возвращение домой Гэйба…
Глава вторая
Шон
Бич Грэттон, сын мясника, только что зарезал корову и собирает для меня кровь в ведро, когда я слышу эту новость. Мы стоим во дворе за лавкой мясника, и наши негромкие слова и стук башмаков по булыжнику отражаются от окружающих нас камней. День прекрасный, солнечный, но уже слишком прохладно, и я беспокойно переминаюсь с ноги на ногу. Камни во дворике неровные, их выталкивают наверх корни деревьев, которые давно уже срублены, и они сплошь перепачканы коричневым и черным, на них осели бесчисленные брызги крови.
— Бич, ты уже слышал? Лошади вышли! — сообщает сыну Томас Грэттон, появляясь из открытой двери своей лавки. Он направляется во внутренний двор, но замирает на половине шага, увидев меня. — А, Шон Кендрик… Я и не знал, что ты здесь.
Я молчу, а Бич хмыкает.
— Пришел, когда услыхал, что я собираюсь резать скотину.
Он показывает на коровью тушу, которая теперь уже висит на деревянном треножнике, лишенная головы и ног. Земля омыта кровью, потому что Бич слишком поздно подставил ведро. Голова коровы лежит в стороне. Губы Томаса Грэттона изгибаются, как будто он хочет что-то сказать Бичу по поводу этой картины, но он молчит. Тисби — остров, на котором полным-полно сыновей, разочаровывающих своих отцов.