Жестокие игры

Две недели назад я бы подумала, что он ненормальный, что, конечно же, все дело именно в особенности бегов, в деньгах, азарте… И если бы я просто наблюдала за тренировками на пляже, я, наверное, и сейчас думала бы так же. Но теперь, когда я так много времени провела с Шоном Кендриком, когда уже сидела на спине Корра, я ощущаю, что во мне что-то изменилось. Я по-прежнему не уверена, что все это стоит смерти Томми. Но понимаю, что значит стоять одной ногой на суше, а одной — в море. Я никогда не знала Тисби так хорошо, как узнала за последние недели.

Мальчик о чем-то спрашивает Нормана Фалька, и тот отвечает:

— Он уже ведет ее сюда. Вон в ту сторону смотри.

Мы оба оборачиваемся — и я вижу Шона, который спускается к берегу по одной из узких тропок. Он ведет за собой черную кобылу Томми Фалька, и по сравнению с Корром она кажется изящной и хрупкой. Шон одет как всегда, все в ту же привычную сине-черную куртку с поднятым воротником. При взгляде на него у меня непонятно почему отчаянно сжимается сердце, и я как будто переполняюсь гордостью, хотя в Шоне нет ничего такого, что я могла бы поставить себе в заслугу. Он ведет черную кобылу в нашу сторону и останавливается лишь тогда, когда водяная лошадь приподнимается на задних ногах и кричит, негромко, как плачущая птица.

Все пришедшие на похороны собираются к погребальному костру, чтобы наблюдать за тем, как Шон подводит кобылу к краю воды. И только тогда я замечаю, что Шон бос. Прибой пенится вокруг его лодыжек, пропитывает водой несколько дюймов его просторных штанов. Кобыла высоко поднимает копыта, когда вода касается ее бабок, и призывно кричит, глядя в море. В ее глазах уже нет ничего лошадиного. Когда она щелкает зубами, повернув морду к Кендрику, он просто отклоняется в сторону и сразу скручивает пальцами ее челку, заставляя водяную лошадь опустить голову. Я вижу, как шевелятся губы Шона, но отсюда невозможно расслышать, что именно он ей говорит.

Отец Томми тихо произносит:

— Из моря, в море.

И я осознаю, что его слова соответствуют движению губ Шона.

Я гадаю, сколько раз повторялось такое вот мгновение. Не с Шоном, произносящим эти слова, а вообще с кем бы то ни было. Это похоже на тот момент у окровавленного камня, когда я заявляла, что буду скакать на Дав. Я ощущаю, как мои ноги словно врастают в Тисби, на меня давит невидимая тяжесть тысяч ритуалов…

Шон оглядывается на людей и кричит:

— Пепел!

Другой мальчик — еще один брат Томми, наверное, потому что он немножко похож на Томми, — почти бежит через пляж к Шону. Свет быстро угасает, и потому я не вижу, в чем он несет пепел… его должны были взять из погребального костра. Шон протягивает руку над сосудом, как будто проверяя температуру, а потом осторожно опускает в него руку. Кобыла вскидывает голову и снова испускает призывный крик, и Шон бросает горсть пепла в воздух над ней. Голос Шона рвется на ветру, это нечто неуловимое, неслышимое с такого расстояния, но Норман Фальк произносит вместе с Кендриком:

— Пусть море примет нашего храбреца.

Шон, стоя спиной к нам, снимает с головы кобылы недоуздок. Она взбрыкивает, но Шон спокойно отступает назад. Встряхнув гривой, водяная лошадь делает могучий прыжок вперед. Одно мгновение она борется с волнами вот уже она плывет. Просто дикая черная лошадь в темно-синем море, полном пепла других погибших парней.

А потом, настолько стремительно и внезапно, что я не замечаю момента ее исчезновения, кобыла скрывается под водой, и теперь видна только волнующаяся поверхность океана…

Шон стоит у края прибоя, глядя в море, и в выражении его лица я вижу что-то пытливое и страстное, как будто и ему тоже хочется прыгнуть в волны и исчезнуть. Мне сразу приходит мысль, что именно поэтому Норман Фальк попросил Шона прийти сюда. Не потому, что только Кендрик может правильно выполнить ритуал. Но потому, что Шон Кендрик, стоящий вот так, и есть олицетворение бегов, даже если бы никаких бегов никогда и не было. Он — напоминание о том, что значат для этого острова водяные лошади, он — некий мостик между тем, что представляем собой мы, и тем, что скрыто в нашем острове, тем, чего мы хотим, но не можем коснуться. Когда Шон стоит там, обратив взгляд к океану, он не больше похож на цивилизованного человека, чем какой-нибудь кабилл-ушти, и это тревожит меня.

Мое сердце одновременно и переполнено, и опустошено всеми этими началами и окончаниями. Завтра начнутся бега, с их собственными стратегией и опасностью, и надеждами, и страхом, а по другую их сторону — Гэйб, садящийся на судно и покидающий нас. Я себя чувствую как Шон, смотрящий в океанскую даль. Я так переполнена непонятными мне самой желаниями, что мне этого не вынести.

Глава пятьдесят шестая

Шон

Отпустив кобылу Томми Фалька, я присоединяюсь к тем, кто пришел на похороны. В свете костра каждое лицо выглядит незнакомым, пока не присмотришься к нему как следует. Я вглядываюсь в одно, потом в другое; я вижу Габриэля Конноли, и Финна Конноли, но я не вижу Пак.

Я спрашиваю Финна, похожего на чучело, пришла ли с ними Пак, и он отвечает: «Конечно», но больше не добавляет ни слова. Я пробираюсь сквозь толпу собравшихся, касаясь чьих-то локтей, и спрашивая о Пак, и думая в то же время, что веду себя так, словно во весь голос кричу о своих чувствах к ней. Но ее никто не видел.

Бега уже завтра, а я сделал для Томми Фалька все, что мог, и мне бы теперь нужно вернуться в конюшню, но я ощущаю странную внутреннюю пустоту оттого, что Пак где-то здесь, а я ее не нашел. Мне необходимо ее отыскать, и эта потребность беспокоит меня.

На некоторое время я застываю, встав на камень, и пытаюсь представить, где она может быть, а потом начинаю подниматься по тропе на склоне утеса. Уже темно, но здесь, ближе к небу, вечерний воздух еще отливает темной краснотой. На остальном Тисби уже должна наступить ночь, но здесь мы слышим последний шепоток вечернего солнца, издали, из-за протянувшегося на запад моря. Я нахожу Пак на вершине утеса, она сидит, глядя на горизонт, обхватив руками согнутые ноги и уперев подбородок в колени. Она выглядит так, словно выросла из этих скал, из этой земли. Хотя она слышит мои шаги, ее глаза не отрываются от океана.

Я устраиваюсь рядом с ней и смотрю на ее профиль, ничуть не пытаясь замаскировать свое внимание, — ведь сейчас мы с Пак вдвоем, и только она может меня видеть. Вечернее солнце ласкает ее шею, ее щеки. Волосы у Пак цвета травы на утесах, и они то взлетают в воздух, то снова падают ей на лицо, повинуясь ветру. А выражение ее лица не такое свирепое, как обычно, не столь неприступное.

Я спрашиваю:

— Ты боишься?

Ее глаза устремлены к далекой линии горизонта, на запад, туда, где уже исчезло солнце, но осталось еще сияние. Где-то там, вдали, плывет отпущенная мной водяная лошадь, где-то там — Америка Джорджа Холли и вся та вода, по которой странствуют корабли.