Жестокое милосердие

Когда Луиза приносит ужин, я даже не смотрю на еду. Я неподвижно гляжу на огонь, пытаясь как-то решить навалившуюся проблему. Монастырь наконец-то дал мне задание, и при этом очень простое, потому что теплых чувств к мадам Иверн я ни в малейшей степени не питаю. Я считаю ее пустой и честолюбивой, она бесконечно раздражает меня, но… убивать мать Дюваля? Он всеми силами противится осуществлению ее планов, но семья ему по-прежнему дорога!

И почему именно госпожа Иверн? Почему Мортейн обрек ее на смерть, не удостоив Своей метки негодяя д'Альбрэ? Неужели только потому, что она — чистокровная француженка? Но коли в этом причина, что же Он не пометил Жизора?

И главное — как я расскажу об этом Дювалю?

В итоге я на это не решаюсь вообще. Проявляю чудовищное малодушие: когда он приходит, я притворяюсь, что сплю. Вот со скрипом открывается деревянная дверца у очага, но я лежу неподвижно, принуждая себя дышать ровно и медленно, усилием воли успокаивая биение сердца и бег крови по жилам.

Я чувствую, как Дюваль приближается к постели. Чувствую его взгляд, направленный на меня. Потом он отходит. Наливает себе вина, одним глотком осушает кубок, наливает еще. Он очень обеспокоен, и меня снедает раскаяние. Весь день просидев где-то в тайной щели меж замковых стен, он наверняка жаждет последних сплетен двора, но если заговорить с ним, как я утаю приказ, полученный из обители? Я, кажется, совершенно разучилась лгать этому человеку. Что может обернуться бедой едва ли не большей, чем распоряжение аббатисы.

Когда он наконец прекращает ходить туда-сюда и усаживается за ужин, оставленный мною у огня, я позволяю себе немного расслабиться. Кажется, моя хитрость удалась и не придется рассказывать Дювалю, что мне велели лишить жизни его мать.

По крайней мере, не придется в эту ночь.

На другое утро я сообщаю Луизе, что неважно себя чувствую, и прошу не беспокоить меня. Оставшись одна, пишу письмо аббатисе. Я сообщаю ей, что знала о заговоре мадам Иверн, но ждала неоспоримых улик и поэтому не спешила о нем доносить. Я клянусь прочно усвоить этот урок и впредь без промедления уведомлять ее обо всем, что услышу. Второе мое письмо адресовано Аннит; я спрашиваю подругу, насколько сильно сердится на меня настоятельница. Всегда полезно знать, чего ждать!

Потом я придумываю, как убью мадам Иверн, и на это уходит остаток дня.

Обычно нам не приходится ломать голову над сокрытием следов. Да, я пошла на обман, выдав себя за любовницу Дюваля, но это было сделано с единственной целью — самым коротким путем попасть ко двору. Знай бароны, что я приехала из монастыря, они бы опасались меня. Правду сказать, иногда монастырь даже пользуется своей славой.

Случается, что открытое свершение правосудия Мортейна становится очень действенным предупреждением и сдерживающей мерой.

Пусть так, но в данном случае я намерена действовать сугубо тайно.

А это значит — яд. Причем я уверена, что и сама мадам Иверн предпочла бы его, если бы ей предоставили выбор.

Я снимаю с шеи тонкую золотую цепочку и отпираю заветный сундучок. Меня приветствует тонкий перезвон знакомых бутылочек. Самое простое — использовать жемчужины, но они оставляют явное свидетельство отравления. «Объятие мученика» и «бич» причиняют слишком много страданий. А вот «горе Аморны», названное так в честь пары несчастных любовников, которым запретили жениться, может сработать! Подойдет и «силок Ардвинны».

Я осматриваю глиняный горшочек, полный густой, медового цвета пасты. Этот яд легко впитывается сквозь кожу, но я его не слишком люблю. С ним трудно быть уверенной, кто и когда прикоснется к отравленному предмету. И достаточно ли на нем будет яда, чтобы жертве настал конец.

«Тихий сон» не причиняет страданий. Мадам Иверн просто уснет, чтобы никогда не проснуться. Она истает и растворится во мраке. Но при этом ее внешность безнадежно поблекнет, а мадам так тщательно следит за собой…

Я хмурюсь. Какое, собственно, мне дело, понравился бы или нет ей тот или иной род смерти? Думать надо было, прежде чем измену замышлять. Теперь пожинай то, что бывает с предателями!

Я уже тянусь к бутылочке «тихого сна», но моя рука замирает в воздухе: я замечаю тонкие свечи, покоящиеся на самом дне. «Ночные шепоты»! Безболезненная смерть от дурманящего аромата. Идеальная кончина для мадам Иверн!

И тогда, возможно, мне будет легче рассказывать Дювалю, отчего умерла его мать.

ГЛАВА 41

В апартаменты мадам Иверн я проникаю уже после наступления темноты. Мне сопутствует удача: ее там нет. Я укрепляю свой дух мыслью, что, верно, она где-то ходит, плетя нити заговора. Обшарив комнату, подыскиваю себе укрытие за толстой шпалерой и устраиваюсь ждать.

Ожидание не затягивается. Мадам Иверн появляется в дверях, живо обсуждая со служанкой прелестное ожерелье, подаренное поклонником; они гадают, сколько вещица может стоить. Терпеливо жду, пока девушка поможет хозяйке разоблачиться и расчешет ей волосы. Я слушаю, стараясь не слышать, как они говорят о близящемся Рождестве и подарках, приготовленных мадам Иверн для Франсуа. Пытаюсь сосредоточиться на недоброжелательности, которой с самой первой встречи дышало все ее отношение ко мне. На том, как она жестока к Дювалю.

Наконец служанка уходит, и я слышу, как шуршит одеяло: Антуанетта Иверн укладывается в постель.

«Пора!» — говорю себе. Ни дать ни взять, Сам святой Мортейн подталкивает меня в спину. Я выбираюсь из-за шпалеры, достаю отравленную свечу из складок верхней юбки и подхожу к постели.

Заметив мою тень, мадам вздрагивает и садится:

— Зачем ты здесь?

Ее голос полон удивления, а может, и страха. Я зажигаю смертоносную свечу от масляного светильника, стоящего на ее ночном столике. Фитилек легко принимается. Я не спеша поворачиваюсь к мадам. В комнате как раз достаточно света, чтобы я могла рассмотреть на жертве метку Мортейна: тонкий потек темноты, берущий начало под подбородком и идущий вниз вдоль гортани. Прямо у меня на глазах метка распространяется, словно начавший проявляться синяк, и достигает груди в вырезе ночной сорочки. Это зрелище немало утешает меня. Уж если Мортейн пометил ее, значит, монастырь принял решение сообразно воле святого, а не в результате оговора Крунара.

— Ты ведь шпионка? — встревоженно спрашивает госпожа Иверн.

Без своих драгоценностей и с распущенными волосами она выглядит куда моложе и беззащитней.

— Некоторые и так меня называют, — отвечаю я. — Но они ошибаются.

Она выдавливает короткий смешок:

— Надо было догадаться, что с обычной девкой Дюваль не связался бы.

— Господин Дюваль со мной вовсе не связывался, — замечаю колко. — Мы с ним просто уговорились действовать сообща. Нас связывает любовь к нашей госпоже и преданность ей: тут у нас и впрямь много общего.

Умом я понимаю, что надо бы подойти к ней поближе, тогда ядовитые испарения подействуют скорее, — однако ноги почему-то не желают повиноваться. Они точно приросли к полу.

— Кем бы ты ни была, если воображаешь, будто Дюваль к тебе равнодушен, ты весьма ошибаешься, — говорит она. — Уж если я в чем-то разбираюсь, так это в мужчинах. А собственного сына и вовсе вижу насквозь. Он влюблен в тебя по уши!

— Это не так, — упрямо произношу я. Какое унижение — вступать в спор с обреченной Смерти! От этого мой голос звучит слишком резко.