Жестокость. Испытательный срок. Последняя кража

Однако, обижаясь, он сам же оправдывал ее: она давно привыкла зарабатывать свои деньги и тратить их самостоятельно, ведь он денег не дает.

Да, он не дает денег. Может быть, в этом и заключено главное. Может быть, поэтому он и в семье себя чувствует неловко. Ну что ж, надо подождать немного. Он придумает верный способ — и все устроится.

Впрочем, способ этот он уже придумал. Он станет бухгалтером. Он, черт возьми, совсем не хуже этого рыжего дьявола из поликлиники. Он достанет деньги, выучится и станет бухгалтером. Настоящим, приличным бухгалтером. Дебет, кредит, контокоррент…

Думая так, Буршин успокаивал себя. Но что-то невыразимое и тяжелое давило ему на сердце. Он не мог сидеть дома и все бродил и бродил по улицам.

И вот однажды на улице, на Арбате, он встретил наконец Подчасова, Илью Захаровича Подчасова, повара-весельчака, сукиного сына и родного брата Федьки Подчасова, известного громщика, расстрелянного бог знает когда.

Подчасов обрадовался этой встрече. Он раскрыл для улыбки свой огромный, как чемодан, утыканный гнилыми зубами рот и шумно приветствовал Буршина.

Буршин тоже обрадовался. Но проявил сдержанность.

Через полчаса он пил уже водку с Подчасовым. Пил много и, как обычно, не хмелея, но говорил мало, вызывая повара на разговор.

— Плохо, — говорил повар. — Очень плохо. Ну, какая это жизнь…

— Н-да, — соглашался как будто Буршин. И вдруг, между прочим, спросил: — А Чичрин где?

— Вася? Ну где ж ему быть? У себя в Сокольниках. Стучит старик. Ударник.

Буршин задал еще несколько вопросов о Чичрине. Выслушал внимательно. И сказал грустно:

— Знакомств нет. Скучно.

— Каких знакомств?

— Всяких. Человеку для интереса жизни знакомства нужны. Хоть какие-нибудь.

— Это верно, — сказал Подчасов. — Желаешь, я тебя познакомлю с одним человеком?

— Он меня на службу может устроить?

— Свободно.

И Подчасов начал рассказывать о некоем Варове, завхозе института. Парень вполне интеллигентный. Молодой. Хороших родителей.

— Отец его шубную фабрику держал.

— Меня его отец не интересует, — сказал Буршин. — А если он завхоз, это любопытно. Я через него мог бы на службу пройти. Мне давно пора поступить на службу. Считаешь, что он может меня устроить?

— Куда угодно, — сказал Подчасов, смеясь и по-кошачьи сощурив пьяные глаза. — Это такой парень, такой парень…

— Меня дома, наверно, потеряли, — вдруг, как бы встревожившись, сказал Буршин. — Ну, будь здоров, Захарыч. Я к тебе на днях вечерком загляну… Спасибо за угощение. Посидел бы еще, да меня дома ждут…

Но домой он не поехал. Он постоял недолго на Смоленской площади, потом спустился в метро и поехал в Сокольники.

Вечер был холодный, январский. Буршин вышел в Сокольниках, поднял воротник и отправился искать Чичрина.

Память не изменила ему. Он легко отыскал в конце Русаковской улицы маленький, укрытый снегом домик в два окна с покрашенными суриком ставнями, постучал в дверь, и ему открыл сам Чичрин.

Хозяин не узнал гостя. Он долго вглядывался в него. Потом сказал:

— Да это никак ты, Егор Петрович?

— Я, — сказал Буршин.

И хмель, теперь только ударивший в голову, подвел его на этот раз.

Без всякой подготовки, он сразу же изложил Чичрину свое дело, чем привел старика в большое беспокойство.

Чичрин снял очки, похлопал слезящимися глазами и сказал, невесело засмеявшись:

— Ну и шутник ты, Егор Петрович! Да кто же теперь такими делами занимается?

— Кто раньше занимался, тот и теперь занимается! — грубо ответил Буршин. — Ты чего, в партию вступил, что ли?

— Я не вступил, Егор Петрович. Но все-таки… Неудобно как-то. Некрасивая вещь. Я на заводе работаю, в инструментальном, меня в ударники произвели — и я вдруг клешню тебе делаю…

— Какие все сознательные стали! — молвил Буршин сердито. — Да ведь ты, старый черт, этот домик-то на мои деньги поставил, на ворованные деньги! Это ты как считаешь?

— Мало что, — сказал старик. — Мало что. — И внезапно плачущим голосом попросил: — Уволь меня, Егор Петрович, пожалей меня, старика…

— Ну, не хочешь — не надо, — сказал Буршин.

И ушел, не прощаясь.

Всю ночь Буршин не мог уснуть. Ну зачем он сказал старику об этих инструментах? Испугавшись, старик пойдет в уголовный розыск и завалит его.

Надо быть дураком, чтобы без всякой подготовки вовлекать человека в преступление.

Это значит — не жалеть и самого себя.

Но раз сделана глупость, не надо ныть, надо исправить ее немедленно.

Рано утром Буршин опять поехал в Сокольники.

В выходной день Чичрин копался у себя во дворе, выдергивал из-под снега куски обгоревшей жести.

Буршин подошел к нему и, не здороваясь, спросил:

— Это чего будет?

— Да вот бабке кастрюлю хочу починить.

— А как насчет инструментов?

— Я же сказал, Егор Петрович, я не могу…

— Не можешь? Ну, это другое дело. Так бы и сказал сразу: «не могу».

Буршин повернулся, чтобы уйти. Он застегивал крючок у воротника и говорил небрежно, не глядя на Чичрина:

— Мне ведь не надо, чтобы ты мне старую клушку делал. Это старю. Техника вперед идет.

Застегнул воротник, вздохнул:

— Мне надо рычаг с ножом американского типа, два рака: один — ходовой, другой — запасный. И все. Это серьезное дело. Не всякий сделает…

— По чертежам, — сказал старик, — любую вещь можно сделать.

Он сказал это так, между прочим, больше из вежливости, чтобы поддержать разговор.

Но Буршин вынул из пиджачного кармана маленький самодельный чертеж и разложил его на завалинке. Чичрин наклонился над бумагой, вгляделся в пунктиры и черные линии и сказал насмешливо:

— Ну, и что же тут хитрого? Подумаешь, американский тип! Я на заводе и не такие вещи делаю… По сложности…

В Чичрине заговорил мастер.

У мастера этого было самолюбие ребенка. И, может быть, больше из самолюбия, чем из других соображений, он вдруг согласился сделать инструмент.

Даже Буршин не рассчитывал на такой успех.