Жестокость
Шрифт:
– Отпусти, дед!
– перебил тихо и просительно, как мальчик, курносый рязанец.
– Кого это?
– удивился, точно не понял Митрий.
– Да нас.
– Ва-ас?.. Та-к! Нет, вас, должно, только завтря утром отпустють...
И прихлынули все к окну, давя на плечи передних.
– Отпустят?.. Что он сказал?.. Завтра отпустят?
– Судить нас будут, а?
– спросил татарин.
– Су-ди-ить?.. Зачем это?.. Должно, уж обсудили... Не иначе, - удумали, как теперь вас приделить...
– Кто удумал?
– Хто, хто... Опять они свое:
– Папаш!.. Когда, говоришь, отпустят?
– нежно перебил рязанец.
– Ишь нетерпячка!.. Когда время придет! Безо время не отпустють... и не жди зря!
– осерчал вдруг часовой и отошел с ружьем дальше.
Дробился на дуле винтовки свет месяца только в одном почему-то месте около мушки.
– Отпустють они нас червей кормить!
– проскулил сухорукий.
– Не-ет?!. Ну, и что вы, товарищ, им делали такого, что и мы через вас попали?
– смертельно встревожился еврей.
– А что вы, такие, нам говорили, то мы и делали!
– ответил матрос за сухорукого.
– Ну, само собой разумеется, товарищ, раз если они - кулаки, то они-таки и есть наши враги, буржуи!.. Это-таки правда!.. Только что это значит: червей корми-ить?.. Вы думаете, они все-таки нас...
И не договорил. А смотревший на него с ненавистью матрос толкнул его во впалую грудь выпадом левой руки:
– Пшел, черт!.. А то раньше время убью!.. Тут и сдохнешь!..
Студент промямлил невнятно, но упрямо:
– Не пос... меют!.. Посмели бы... давно бы... убили! Боятся... Каждую минуту... наши могут идти.
– Но почему же они все не идут, а?.. Почему же не идут?..
– отчаянно вскрикнул и от обиды, и от боли, и от тоски еврей.
– Эвакуация тiм боком пошла!
– мрачно догадался полтавец.
– А не могли разве остановить?.. Честное слово, наши их назад погнали!
– пробовал убедить себя вслух татарин.
– Кого? Деникинских?.. Фю-ю!
– рязанец свистнул длинно.
– Что шум подняли?.. А?.. Чего свистишь?
– придвинулся Митрий к окну. А ну, сидеть у меня смирно!.. По своим местам!
– Па-паш!
– опять нежно заговорил рязанец.
– Вы нас к белым отправите?
Но Митрий сердито отозвался не на вопрос:
– Мы, выходит, старые черти, лысые да седые, и ума уж решились, а они молодые, свой, дескать, порядок заведут, такой, что аж все державы ахнут!.. За-ве-ли, мать вашу суку!.. За-ве-ли порядок... Белые? Белые нам без надобности... Енаралы-то эти?.. Куды им?.. Они вас еще выпустють, поди... а уж мы вас... отпустим!..
Латыш заворочался и застонал сильнее и попросил воды. Ближе всех стоявший к решетке рязанец сказал Митрию:
– Водицы не расстараешься?..
Изувечили вы тут одного... а вернее сказать - двух...– Это который стрелял-то?.. Который парнишку нашего убил?.. Картуз-то синий?
– Пить другой хочет, - не этот.
– Здоровый-то?.. Потерпит, небось!.. Мы, сынки, вас сколько месяцев терпели, а вам одну ночку всего... Гм... Картуз синий!.. Называется это образованный человек!.. Он в семье-то один работник был, убитый-то, понял?..
Покрутил головою и отошел. И почему-то этим и кончил он весь разговор свой. Представил ли он яснее, чем раньше, как именно будут "отпущены" эти десять человек; стал ли вновь про себя взвешивать все, что уже было решил прочно и окончательно, и почувствовал тяжесть судьи, только он сел в отдалении на бревне и просидел там до смены. Может быть, он просто дремал.
Перелаивались на селе собаки; когда они угомонились, стали перекликаться петухи.
Так как вторую ночь комиссары проводили без сна, то к утру кое-кто забылся.
Но чуть только стало белеть, подошли к холодной один за другим и по-двое - Никита Фролов, Андрей Евлахов и другие трое. Спросили у часового пожилых лет, - все ли в порядке, и тот по-солдатски ответил:
– Так точно!
Припомнил и добавил:
– Все обстоит благополучно!
И стал смирно, правильно взяв винтовку "к ноге", и глядел на всех не как равный, а подчиненно, почтительно и с готовностью.
И тут же загомонило село... И этот чуть-светный гомон был понят в холодной так, как там мучительно хотели всю ночь:
– Наши идут!.. Наши!
И полтавец не совсем уверенным тоном, но уже почти весело, запел тихим речитативом:
Насыпала Гапа Хвэсi,
Що вона теперь в Одэсi...
И подтолкнул плечом татарина. А еврей, смотря на всех вопросительно, повторял:
– Да?.. Вы думаете, наши идут?.. Но если же это только грузовики?.. Они так себе проедут мимо и все!.. Тогда мы должны кричать, как... как в хедере!.. Все зараз! Да?..
И вдруг, не в силах удержаться, крикнул пронзительно:
– Товарищи-и-и!
– Что ты, идол!
– легонько, поддаваясь его возбуждению, пнул его рязанец. Даже поднялся на шум и пришедший за ночь в себя латыш, и стал на голову выше всех, с опухшим хмурым лицом.
– Не-у-жели наши?
Но шум на селе был поднят не приезжими (никто не сбился пока с большака на проселок), не чужими, а своими, родными тех четверых, для которых ночью так же, как и для шести, копали могилу у свиной запруды.
С плачем кидались в ноги старикам бабы:
– Ослобонитя!.. Ох, ослобонитя!
Со сбившимися на плечи платками, простоволосые, голосили, надрываясь:
– Вам самим помирать скоро!.. Богу ответ дадитя!
– Дадим!.. И дадим, нябось!.. Дади-им!
Упрямо задирались кверху седые бороды, запавшие глаза глядели неумолимо, жестко, как у всех судей.
Подбежал было рыжий, всклокоченный мужик, отец сухорукого, в валенке разбитой одна нога, другая - босая... Но ему даже не дали и упасть в ноги старикам, - оттащили назад.