Жиган и бывший мент

«Сыщику» достаточно было просто увидеть «шпиона» и заорать об этом погромче — тот считался уже обнаруженным и выходил из игры. Играли честно. Внезапной глухоты ни на кого не нападало. Понимали, что если начнешь ловчить, самому станет не интересно.

Прятаться можно было везде, даже в тоннеле, но этим никто не увлекался после того, как одного запрудненского пацана задавил поезд во время такой игры. Тоннелей старались избегать, предпочитая путать следы на переходах с одной линии на другую. Существовало одно очень строгое условие — из-под земли не выходить ни в коем случае. Если кого в этом уличали, били морду. Обнаруженные «шпионы» переходили в противоположную команду и сами становились «сыщиками».

Поэтому чем дольше шла игра, тем труднее было уходить от преследователей.

Победители определялись очень просто.

Если в течение пяти часов с начала игры в московской подземке оставался хоть один не пойманный «шпион», «сыщики» считались проигравшими.

Костя Панфилов всегда почему-то попадал в команду «шпионов». Он выучил тогда все самые удобные переходы с линии на линию, приблизительно помнил даже, сколько минут идет поезд с одной станции до другой, знал все ловушки, вроде концевых станций на линиях, где тебя могли блокировать и никуда ты деться уже не мог, лучше было выходить самому и сдаваться.

Панфилов не раз оказывался победителем, причем иногда он оставался единственным не пойманным «шпионом» из всей их первоначальной «шпионской команды».

Это, кстати, сильно помогло ему завоевать авторитет в своей компании, а потом — и в лидеры выдвинуться…

Поэтому Панфилов не сомневался, что ему удастся без особого труда уйти от преследователей в московском метро. Как ни давно были все эти игры, но память о них засела у него где-то очень глубоко. Может быть, именно потому, что это была всего лишь детская игра, в которой не было крови и боли… Почти не было — одного пацана все же переехало поездом. Но он сам был виноват — не захотел сдаваться и решил рискнуть. Рискнул…

Панфилов так глупо предпочитал не рисковать. Он прокатился по кругу, мороча своим преследователям мозги и словно предупреждая, что заметил слежку и сейчас примет меры против них. А сам всю дорогу вспоминал все свои «фирменные» приемы, с помощью которых он выигрывал в детстве.

Наконец он вспомнил именно то, что ему нужно было сейчас. Выбравшись из вагона на одной из станций, он отправился к переходу на другую линию, чутко прислушиваясь к гудению отходящих и подходящих электропоездов. Он шел не спеша, поджидая момент, когда появится электропоезд.

Метров за пятьдесят до спуска в зал он уловил характерный шум двух одновременно подъехавших поездов, шедших в противоположных направлениях. Панфилов резко увеличил скорость, побежал, отсчитывая секунды, чтобы успеть.

В зал он ворвался за две секунды до того, как двери вагонов должны были закрыться.

«…закрываются!» — услышал он конец фразы, бросаясь налево и ныряя в уже почти сомкнувшиеся двери. Поезд начал набирать ход. Константин был уверен, что его преследователи не только не успели сесть вслед за ним, но даже не знают теперь, в каком из двух противоположных направлений он поехал, в какой из двух поездов он сел.

Словом, эту игру он вновь выиграл.

Осталось получить бандероль и обмануть при этом тех, кто его непременно будет поджидать. Теперь, когда Константин продемонстрировал, что заметил слежку, они, возможно, будут действовать по-другому, более жестко… Но кто мешает им с Макеевым тоже действовать по-другому, не ломиться в ловушку, а поискать обходных путей?

…С извещением на получение бандероли так никто на Главпочтамт и не обратился. Глебу Абрамовичу доложили, что Гвоздев явился на Главпочтамт и его зафиксировали. Услышав же о том, что Гвоздеву удалось уйти из-под наблюдения, Белоцерковский сильно разгневался.

Он наорал на своего нового исполнительного директора, предсказывая ему точно такую же судьбу, как и у его предшественника, с той только разницей, что порешит он его сам, своими руками. Тот пятился под напором шефа, разводил руками и твердил, что наблюдение за почтамтом ведется круглосуточно, но Александр Гвоздев больше не появляется, за бандеролью не идет.

Это раздражало Белоцерковского больше всего. Он не понимал логики поведения противника и поэтому чувствовал себя не в своей тарелке. Он привык анализировать и просчитывать ходы противника заранее.

А тут просчитывать было абсолютно нечего, потому что противник не давал о себе никакой информации.

Злился Глеб Абрамович несколько дней, пока не сообразил. Мысль, которая пришла ему в голову, была элементарной, и он даже дыхание затаил в страхе. Немедленно вызвав исполнительного директора, он приказал ему отозвать бандероль и принести ее ему лично.

С замиранием сердца он ждал результата.

И дождался. Именно того, чего и опасался, — сообщения о том, что отправленная им бандероль на Главпочтамте не обнаружена. Почтовики разводят руками, матерятся, но бандероль найти не могут.

Такое иногда бывало, признавались почтовики, народу много работает, иной раз в лицо друг друга не знаешь. Мог кто и чужой под этой маркой в хранилище проникнуть.

А если похитителю был известен номер извещения, он без особого труда мог найти, что его интересовало…

Глеб Абрамович заскрипел зубами и тяжело упал в свое кресло.

Он понял, что проиграл.

Глава 26

Получив кассету, Панфилов с Макеевым позволили себе отпраздновать это событие.

Позвонив в Париж Лилечке Воловик, Макеев заявился в свою квартиру, звякая бутылками и распространяя запахи копченых закусок и соленой рыбы.

Выпить Константин не отказался, а вот предложение Макеева посмотреть, что, собственно, на той кассете, которую они с таким трудом добыли, он проигнорировал.

Никакого желания смотреть сцену убийства, заказанного человеком, которого Панфилов ненавидел даже после того, как сам его убил, у него не было. Тем более что с Генрихом Львовичем, жестокое убийство которого здесь было запечатлено, Константину приходилось встречаться и разговаривать…

Нет, он не хотел ворошить прошлое в своей памяти, ничего хорошего это Константину не обещало. Он начал привыкать чувствовать себя человеком без прошлого и не хотел отвлекаться от этого чувства.

Макеев уединился в соседней комнате перед телевизором.

До Константина доносилось только какое-то непонятное сопение, словно Макеев вдруг простудился и стал дышать в десять раз громче. Но через какое-то время до Панфилова дошло, что он слышит сопение вовсе не Макеева. Это была звуковая дорожка на записи, которую смотрел пьяный Макеев, включивший звук на полную громкость.