Жила-была девочка, и звали ее Алёшка

Несмотря на скромный срок преподавания — чуть более четырех лет, — персона Вадима Робертовича успела обрасти множеством легенд, зачастую изрядно демонизированных. Ходили слухи о том, что у него за плечами несколько скандальных статей и расследований, вследствие которых он обзавелся врагами из таких заоблачных сфер, что даже упоминать их имена считалось неприличным. Еще поговаривали, что его отец был диссидентом-шестидесятником, поплатившимся за свои убеждения свободой, здоровьем, а после — жизнью, и с тех самых пор сын люто возненавидел старые порядки и все, что было с ними связано.

В последнем сомневаться уж точно не приходилось. Даже своим внешним видом Вадим Робертович воплощал бунтарский дух и бьющую через край энергию: густая грива вьющихся до плеч волос, исключительно спортивно-небрежный стиль, очень высокий рост и мощная фигура — он совершенно не походил на классического преподавателя ВУЗа. Такие понятия как «порядок» или «традиции» ассоциировались с ним в последнюю очередь. Анархия и первозданный хаос были его стихией. Только этих богов он признавал, им служил, твердо веря, что в сумасшедше-сумбурном вихре постсоветской эпохи должна родиться новая истина. Стремительный и динамичный, с горящим взглядом темно-серых глаз, это был человек-огонь, живое воплощение харизматической силы.

Но для того, чтобы вновь зажечь меня, ему пришлось изрядно попотеть.

Впервые придя к нам в комнату в сопровождении Ярослава, Вадим Робертович напугал своим появлением Анечку, Соломию и Ясю до нервной икотки. Мало того, что в святая святых студенческого мира нагрянул без предупреждения преподаватель, так еще и преподаватель с такой пугающей репутацией!

Соседки, сбившись в испуганную стайку в дальнем углу, смущенно перешептывались и бросали несмелые взгляды на Вадима Робертовича, который, чувствуя себя по-хозяйски в незнакомой обстановке, с порога потребовал показать ему "тело". Именно таким нелестным эпитетом он называл меня во время нашего первого разговора, который, на самом деле, представлял собой сплошной монолог.

Увидев, наконец, «жертву депрессии» и понимая, что Яр ни капли не приврал, Вадим Робертович озадаченно помолчал пару минут, а потом, присев на кровать, принялся задавать мне каверзные вопросы, надеясь немного растормошить. Темы колебались от откровенно "психиатрических" — какой сейчас год и как меня зовут, до провокационно-задиристых — как бы я хотела обставить свои скорые похороны после того, как позорно затухну здесь, в полном бездействии и отупении.

Но, несмотря на все его старания и резкие выпады, я по-прежнему не хотела выныривать из нежных объятий моей бело-воздушной реальности, оставаясь безразличной и неподвижной. Мне было плевать на слова чужого человека о том, что смерть — это не трагичное возлежание в гробу в красивом платье, а трупный смрад и разложение, и все те, ради кого я решила вот так возвышенно выпендриться, только засмеются, узнав о случившемся и покрутят пальцем у виска. И вообще — почему бы не закопать меня прямо сейчас, все равно дело мое — труба, а дураков жалеть нечего, их можно и по живому схоронить.

На этой оптимистической ноте Вадим Робертович, с раздражением отмечая нулевой результат душеспасительных бесед, резко умолк, а потом и вовсе поднялся и ушел, оглушающе громко хлопнув дверью напоследок. Соседки, решив, что жуткий препод слов на ветер на бросает и точно отправился за лопатой, чтобы вернуться и предать меня земле, тихо плакали. Ярослав, как всегда, пытался внушить им веру в лучшее.

Пока они, озадаченно совещаясь, пили традиционный вечерний чай и время от времени подходили ко мне, проверяя, дышу ли я или скоро закапывать меня в землю придется по вполне веской и реальной причине, Вадим Робертович ожидаемо вернулся. Без лопаты, но с новым, более активным планом действий.

Когда наша и без того хлипкая дверь с грохотом распахнулась, знаменуя его повторное явление, Ярослав с девчонками снова испуганно замерли на своих местах — вид у Вадима Робертовича был крайне решительный. Больше не утруждая себя разговорами, он стремительно пересек комнату и, приблизившись ко мне, резко сдернул с кровати вместе с многострадальным одеялом, повергнув в немой шок всех свидетелей моего трагичного умирания.

Это было чудовищно. Чудовищно, больно и обидно, потому что доказывало один неутешительный факт — я еще здесь, в реальном мире, и моя бренная оболочка имеет не такое малое значение, как я себе нафантазировала. Я все еще чувствую свое тело, а значит, для земной жизни, увы, не была потеряна.

И от меня последовала первая за три с половиной месяца яркая реакция на происходящее. Я закричала, надрывно и пронзительно, потом заплакала, и принялась отталкивать Вадима Робертовича с неожиданной силой.

— Это хорошо. Это очень хорошо! — бодро заявил он, протаскивая меня по полу комнаты, в то время как я брыкалась, визжала и пыталась ногой заехать в нос наглецу, посмевшему прервать мое возвышенное единение с вечностью.

— Эй, помогите мне, чего смотрите! Где тут у вас душевая? Мне нужна холодная вода!

Вскоре я оказалась под струей ледяной воды прямо в одежде. Вадим Робертович без труда, будто забавляясь, удерживал меня в душевой кабинке добрых пятнадцать минут, пока я, отчаянно рыдая, порывалась выцарапать ему глаза.

— Это хорошо! Это просто замечательно! — оптимизм теперь ощущался не только в его голосе, но и просочился вовне уверенной в своей победе улыбкой.

После состоялось не менее шумное возвращение в комнату, в процессе которого привлеченная моими криками студенческая братия смогла насладиться видом Вадима Робертовича, перекинувшего меня через плечо и несшего по коридору легко, как пушинку, пока я продолжала вырываться, кричать и пытаться его лягнуть.

Далее пришел черед растираний жестким полотенцем. В этой пытке участвовало несколько пар рук: сам Вадим Робертович и привлеченные к процессу Анечка, Яся и Соломия, которых роль безмолвных свидетелей моей реанимации больше не устраивала, в отличие от застывшего на своем месте, потрясенного происходящим Ярослава.

Со мной никогда не обращались столь бесцеремонно, никогда не терзали прикосновениями незнакомые и чужие люди, дергая, как тряпичную куклу за ниточки. Это было так унизительно, что пробудило во мне ярость — первое сильное человеческое чувство, которое поднималось откуда-то изнутри, оглушало, заставляло кровь в ушах грохотать, а кулаки непроизвольно сжиматься.

И когда вся честная компания, кружа рядом, словно стая ястребов, усадила меня на кровать, и некоторые особо недогадливые личности продолжали свои восторженные похлопывания-поглаживания, случился перелом. Или, скорее, взрыв.

Ни слова ни говоря, даже не поднимая головы, я внезапно бросилась на несчастную Ясю, единственная вина которой заключалась в том, что она находилась ближе всех. Прежде чем повалить ее на пол, я съездила в челюсть еще и Вадиму Робертовичу, который, недооценив мой пассивный вид, запоздало попытался удержать от неожиданной расправы. Завязалась бурная и веселая возня с криками, пинками и не вполне цензурными ругательствами.

И почувствовала, что я есть. Я существую. Ярость и агрессия пробудили меня к жизни, подобно огню, в котором сначала сгорает, а потом возрождается птица Феникс. И пусть это были чувства с откровенно негативным оттенком, пусть движущей силой, вернувшей меня обратно, была не любовь, а ее антипод, главное — я снова жила, задыхаясь от эмоций, сердце яростно стучало, а в глазах плясали кровавые человечки.

Я наконец-то перестала плакать. Перестала себя жалеть. Все, чего мне хотелось — это сгрести людей, посмевших вмешаться в процесс моего трагичного прощания с жизнью, в кулак, а другой рукой молниеносно и с чувством радости от заслуженной расправы оторвать им головы.