Жили-были (воспоминания)

Теперь добрался!

Поэты согласны с архангелом Гавриилом. Маяковский сам был похож на Архангела с трубой, и синеглазый Есенин, с которого революция смыла глазурь сладости и одела в горечь и гордость, – у обоих трубит труба.

Страшный суд пришел, но парод бережлив или хочет быть бережливым даже в революции. Иконы Страшного суда пунктуальны в изображениях подробностей воскресения.

Для Горького мир состоял из драгоценных вещей. Все эти вещи он узнал мало-помалу.

Надо все сохранить, оставить для всех.

Алексею Максимовичу приходилось хлопотать, печалиться за живых и мертвых, сохраняя человека и вещи, как драгоценность.

Дорожить было чем. Старый Петербург был населен разнообразными чудесами.

Трубу Страшного суда тоже надо вычистить, и гром Гавриила еще не до конца создан в мозгу и груди Архангела.

Глаза под дугами бровей уже открыты, воздух вошел в легкие, поднялась широкая грудь, заговорила медь, но голос еще только мужает.

Город тих.

Следы по снегу или по грязи идут только к подворотням.

Парадные лестницы в Петербурге почему-то были закрыты, вероятно, казалось, что оттуда дует. Все ходили по черным. Черные круты, темны, но казалось, вероятно, ошибочно, что из них дует меньше.

На парадных с голоду вымерли даже привидения.

Однажды по черной лестнице, очень крутой, потому что дом был доходный, построенный с расчетом – на шестой этаж к Алексею Максимовичу поднялся композитор Глазунов, директор консерватории.

Я разговор знаю по передаче Горького и за полную точность диалога не отвечаю.

Глазунов сказал устало, что появился новый, очень молодой музыкант.

Если бы Горький поступил в ангелы и его назначили стоять у каких-то ведущих в очень хорошее дверей, он не сидел бы, а непременно стоял или прохаживался и вообще вел бы себя так, как молодой человек, влюбленный и пришедший на свидание в метро.

Самый нужный, самый великий, самый милый должен прийти вот сейчас, а он, Алексей Максимович, откроет ему двери и передаст ключи города.

Себя он считал только комендантом.

В соборах Петербурга в морозе, среди мохнатых от инея стен, висели раз навсегда свернутые выцветшие знамена, отбитые в неописанных боях.

Свернутые знамена пыльны и радужны, знаменосцы забыты.

Придет новый человек, теплом наполнятся огромные комнаты, развернутся знамена, настанет новая жизнь человечества, будут оправданы и прощены сражения.

Произойдет это завтра или сегодня к вечеру.

Если этот человек придет в кабинет Алексея Максимовича, Алексей Максимович встанет, проведет рукой по непоседевшему ежику, улыбнется синими глазами и уступит пришедшему свое место и затопит печь, чтобы пришедший согрелся.

Ждет Алексей Максимович. Он уже видел молодого рыжебородого Всеволода Иванова, сутулого Исаака Бабеля, который как будто тихо напрягается, чтобы передвинуть тяжесть. Переписывался с Фединым. Полюбил Зощенко с его темным лицом, тихим голосом, внимательным взглядом. Видал Блока и спорил с ним.

Любил и уже отлюбил и поссорился, признал и не признавал Маяковского. Потому что самое горячее ожидание часто ошибается.

Девы ждали женихов, и у них иногда не хватало масла в светильниках.

Горький ждал будущего, как женщина ждет любимого: слушал шаги идущих по лестнице.

Вот сидит усталый, похудевший, одутловатый Глазунов, о нем надо заботиться. Это тоже важно.

Горький разговаривает с Глазуновым. Говорить надо о многом. Хлеба мало, его делят восьмушками.

Но Глазунов имеет лимит на консерваторию.

– Да, – говорит Глазунов, – нужен паек. Хотя наш претендент очень молод... Год рождения – тысяча девятьсот шестой.

– Скрипач, они рано выявляются, или пианист?

– Композитор.

– Сколько же ему лет?

– Пятнадцатый. Сын учительницы музыки. Аккомпанирует кинокартинам в театре «Селект» на Караванной улице. Недавно загорелся под ним пол, а он играл, чтобы не получилось паники, но это неважно: он композитор. Он принес мне свои опусы.

– Нравится?

– Отвратительно! Это первая музыка, которую я не слышу, читая партитуру.

– Почему пришли?

– Мне не нравится, но дело не в этом, время принадлежит этому мальчику, а не мне. Мне не нравится. Что же, очень жаль... Но это и будет музыка, надо устроить академический паек.

– Записываю. Так сколько лет?

– Пятнадцатый.

– Фамилия?

– Шостакович.

Трудно дождаться и узнать.

Труднее, дождавшись, увидать не того, кого ждешь, перешагнуть через себя и отказаться от себя для увиденного будущего.

Гавриил, трубя в свою трубу, извещает не о нас, а об идущих вместо нас.

1961

Примечания

Книга «Жили-были» впервые опубликована в журнале «Знамя», 1961, №№ 8, 9, 10, 11; 1962, № 12; 1963, №№ 1, 2. Главы «Детство», «Юность», «Юность кончается» вошли затем в отдельное издание: «Жили-были. Воспоминания. Мемуарные записи. Повести о времени: с конца XIX в. по 1962 г.». М., «Советский писатель», 1964 (в 1966 г. – изд. 2-е).

Автобиографические книги В. Шкловский начал писать еще в молодости. «Сентиментальное путешествие» – повествование о 1917–1922 годах – появилось в 1923 году. Потом воспоминания издавались в форме дневника («Дневник». М., «Советский писатель», 1939), литературно-биографического исследования («О Маяковском». М., «Советский писатель», 1940), мемуарных очерков («Встречи». М., «Советский писатель», 1944).

В книгу «Жили-были», вышедшую в 1964 году, помимо глав о детстве и юности, написанных в 60-е годы, включены: ранняя вещь Шкловского «Zoo, или Письма не о любви», пересмотренная автором книга «О Маяковском», а также мемуарные очерки о друзьях и встречах разных лет, в значительной мере заново написанные.

Глубокий исторический смысл книги «Жили-были» был высоко оценен критикой. «Название этой книги – из сказки, а рассказывается в ней о жизни, о трудной и мужественной эпохе. „Жили-были“ – это воспоминания и раздумья, ответ перед временем и перед собой» (Дм. Молдавский. Повести о времени. – «Литературная газета», 1964, 29 августа). «Незабываемое прошлое донесено до нас жадной и жаркой памятью Виктора Шкловского» (В. Рабинович. – «Юность», 1965, № 2, с. 79).

Книга переведена на итальянский, немецкий, венгерский и польский языки.