Жили-были. Русские инородные сказки – 7

«Спи, глазок, спи, другой!» – а о третьем забыла. Два глаза заснули, а третий глядит и все видит. Так сестрица ее о третьем глазе и раскусила. На самом деле японский носовой платок – дешевка. На самом деле Наташа никогда ее не любила, а возилась с ней только из вежливости. Так ей объяснила мама. На самом деле она вовсе не была Талантливой Поэтессой. «Мальчик не без способностей», – говорили о ней некоторые знакомые, которым мама показывала ее опыты стихосложения. Сама она никогда не показала бы им ничего, даже кукиш с маслом, даже фигу в кармане, даже слово из трех букв на стенке. Последнее, что она пыталась кому-то показать, был роман о сиротке Джейн, попавшей, соответственно, в сиротский приют в городе Лондоне. Роман получался длинным, занял восемь страниц тонкой двухкопеечной тетради, и до конца его сиротке Джейн оставалось претерпеть еще немало страданий. Талантливая Поэтесса показала роман Наташе. К сожалению, спустя десять лет ей уже не вспомнить, что именно сказала Наташа по прочтении романа, однако притворная бодрость, с какой Наташа предложила ей порисовать принцесс, забвению не поддается. Незадолго перед тем она показала папе свое переложение Младшей Эдды, вернее, той ее части, где речь идет о Сигни. Эту историю Талантливая Поэтесса узнала из книжки «Сказания и легенды о скандинавских богах и героях» и решила изложить стихом, как и пристало излагать всякий пристойный эпос.

«Чего дурью-то маяться, – сказал папа, – ты английские слова выучил?»

«Shit, shit, shit», – повторила Талантливая Поэтесса, разрезая на кубики картошку, и содрогнулась. Грубости она не любила. Она никогда не произносила слово «воняет», только «плохо пахнет».

3

Талантливая Поэтесса содрогнулась. С ней случалось. Вот вспомнит о чем-нибудь этаком и передернет плечиками. Например, в третьем классе она была влюблена в Алешу Кривобрюхова. Сейчас-то ее от одной фамилии передергивает, а тогда, в третьем классе, ей очень хотелось положить ему голову на плечо. Вот она и положила, когда они на переменке оказались рядом на одной скамейке. Перед тем они, наверное, дрались, а потом присели на лавку отдышаться. Странно, что было перед тем, она уже неточно помнит, что было после того, не помнит совсем, а вот это, то есть то, вероятно, и на смертном одре не забудет, будет просыпаться в холодном поту, вспоминая, как положила Алехе Кривобрюхову голову на плечо, а он возьми и отодвинься, дурак! Потом они, конечно, снова подрались, странно, как ей могло показаться, будто она не помнит, что было потом. Что могло быть потом, кроме хорошенькой драки. И влюбленность, ясное дело, сразу прошла. Хотя и обидно было, некем оказалось в тот год его заменить. Целый год ходить в школу без всякой влюбленности – скучища невыносимая. Обычно Талантливая Поэтесса уже первого сентября решала – в кого, и уже до конца учебного года старалась ничего не менять. Летом же, по приезде на дачу, к ней возвращалась ее старая любовь к Андрею Рассуждаеву, если, конечно, его с сестрой не увозили куда-нибудь на юг. Тогда приходилось присматривать себе кого-нибудь новенького, ничего не поделаешь.

Тут можно было сильно ошибиться. Влюбишься в какого-нибудь Вадика, а у него свинка начнется, карантин, а то еще в Москву увезут, страдай от тоски все лето или месяц, по крайней мере. Казалось бы, что тут такого, любовь и есть страдание, с этим Талантливая Поэтесса не стала бы спорить. Но страдание страданию рознь. Приемлемое любовное страдание представлялось Талантливой Поэтессе сопоставимым с раздробленной между двумя столовыми ложками и смешанной с сахарным песком таблеткой аспирина. Гадость невообразимая, не без сласти, однако. О пользе и спора нет, жаропонижающее. Так и в любви. Возлюбленный… Тут Талантливая Поэтесса вспомнила, как шести лет от роду объясняла кому-то во дворе разницу между словами «возлюбленный» и «любовник», и ее снова передернуло. Потом еще раз передернуло. Она вспомнила про Людку Вяткину. Людка Вяткина жила в их подъезде на втором этаже и училась с Талантливой Поэтессой в одном «Б»-классе. Училась Людка Вяткина на двойки, отца ее задавил трамвай, а сама она жила с мамой и бабушкой и была неповоротливой и тупой. Почему Талантливая Поэтесса иногда ходила к Людке в гости, она и сама не знала. В гостях у Людки было скучно и неинтересно. Должно быть, Талантливой Поэтессе сказала что-нибудь мама. Что-нибудь про сироту, про доброту, про чувство долга. В общем-то, это недолго продолжалось. Кончилось это, когда, будто бы балуясь и шаля на протертом ковре, Людка улеглась на Талантливую Поэтессу всей тяжестью своего полуцентнера. Талантливая Поэтесса сразу поняла, что баловство и шалости тут ни при чем; как она это поняла, она и сама не знает, но слова Людкиной бабушки только подтвердили ее подозрения. «А что ж, – сказала Людкина бабушка, – я вот знала пару, в одном классе учились, дрались-дрались, а потом поженились». Она потом несколько раз повторяла эту фразу, встречая Талантливую Поэтессу у лифта. «Что ж ты к Людочке не заходишь поиграть? Я вот знала пару, в одном классе учились, дрались-дрались, а потом поженились».

Талантливая Поэтесса не собиралась жениться на Людке и в гости к ней больше не заходила. «В гости!» – воскликнула в душе Талантливая Поэтесса и снова передернула плечиками. В гостях случались и другие истории, от которых становилось гадко и не по себе. Вот хоть в тот раз у Ирки Спирек, когда они так весело проводили время. Сперва они играли в удивительное лото, которое Иркина мама привезла из-за границы. Шутовские яркие фигурки были поделены ровно пополам – по талии. Нужно было правильно подобрать половинки. «Всегда нужно подбирать правильные половинки, – подумала Талантливая Поэтесса. – И в лото, и в любви, но самое-то интересное – это приставлять друг к другу половинки неправильные».

– У нас в классе, – неожиданно сказала Ирка, уже ходившая в школу и немало этим гордившаяся, – восемь Ир.

– А у нас, – сказала Талантливая Поэтесса, – три Тетииры. Две Тетииры Коган и одна Тетяира Каневская. Только она не любит, чтобы ее так называли, по-настоящему ее зовут Тетяира Смирнова.

– А если в каждом классе восемь Ир и еще директор Ирафедоровна…

– А если в каждой стране в каждом городе в каждом классе восемь Ир…

– И еще директор…

– А если у каждой девочки три Тетииры…

– Так никогда не сосчитаешь, вдруг какая-нибудь Тетяира окажется директором.

– Интересно, как же их родители различают?

– Кого?

– Ну вас, Ир.

– Наверное, по родинкам.

– А вдруг какая-нибудь Ира не Ира вовсе, а Изабелла… Ее подкинули, вот родители и не знали, что она Изабелла, и назвали в честь бабушки. А бабушку тоже подкинули, она была Клитемнестра.

– Такого имени нет, только в древности.

– Так она же бабушка.

– Меня тоже хотели в честь бабушки Лизы назвать. Только папа не захотел, чтоб я была Бедная Лиза. А бабушка Лиза была не бедная, ее в честь королевы Елизаветы назвали.

– В Англии еще Виктория была.

– Да, в нашем классе учится.

– Вообще-то, «виктория» – это клубника такая, длинная, как сосиски.

– Жалко, что сосиски не клубника.

– Или не королева.

– Тогда надо было бы говорить: «Ваше Сосисечное Величество».

– Не сосисечное, а сосисочное. Так неприлично.

– Но ведь сосиськи, значит, сосисечное.

– Нет, сосиски!

– Нет, сосиськи!

– Сосиски!

– Сосиськи!

– Мосиськи!

– Киськи!

– Сиськи!

– Письки!

И тут в комнату вошел Иркин папа.

4

Талантливая Поэтесса стояла перед зеркалом и хлестала себя по щекам. Это не были голливудские пощечины, это было истязание плоти. Нет, она не испытывала к себе чувства ненависти. По крайней мере, в данный момент она его не испытывала. Хотя, конечно, случалось. Нередко. По крайней мере, так ей хотелось думать. «Нередко чувство саморазрушительной ненависти захлестывало ее с головой», – любила она подумать о себе. Но не сейчас. Сейчас ее отношение к себе можно было бы определить как довольство собой. Самодовольство. В некотором роде самоудовлетворенность. Да, она занималась самоудовлетворением, отвешивая себе полноценные пощечины. Ей хотелось заняться самобичеванием и вериг так же точно, как ей хотелось варенья, а после – с еще липкой от варенья ложкой – чего-то иного. Слово аутоэротизмбыло ей неизвестно, слово мазохизмпугало не меньше, чем слово садизм. Однако ей нравилось прижиматься к раскаленному змеевику ванной, а потом проводить по обожженному телу кубиком льда или вытащенной только что из морозилки рыбьей головой, которую мама предназначала соседской кошке. Контрастный душ ей нравился тоже. Вообще, ей многое нравилось в жизни, не нравившееся же ей в жизни было неисчислимо. Мысль о том, что она онанирует, доставляла ей массу неприятных переживаний. Она не желала увязываться с ее представлениями о собственном предназначении. Ее предназначение состояло в творчестве и великой любви. Онанизм же был смертным грехом и неприличием. Его нужно было скрывать любой ценой от людей. От Бога его было не скрыть. Бог, решила Талантливая Поэтесса, простит. Она слышала это выражение от школьной нянечки тети Нины, когда та поливала Талантливую Поэтессу грязной водой своего красноречия, помавая шваброй и призывая в свидетели Поэтессиных следов на линолеуме всякого проходящего. «Проститепожалста-большетакнебу», – монотонно бубнила Талантливая Поэтесса, тщетно надеясь еще успеть в столовую за булочкой с глазурью, на которую она регулярно тратила получаемые дома шестнадцать копеек на обед, всяк проходящий проходил, прибавляя свои следы к Поэтессиным, а тетя Нина все продолжала разоряться. «Чужой труд не уважаешь, парень! Не уважаешь ты, парень, чужой труд! Труд чужой, парень, ты не уважаешь!» Наконец, исчерпав возможности своей импровизированной секвенции, она обратила внимание на стершиеся от повторения многократно пройденного следы Поэтессиного прегрешения и, пообещав непременно пожаловаться классной руководительнице, величественно отпустила грешницу с неутешительным напутствием «Бог простит!», доказав тем самым, что не вовсе глуха была к однозвучному подголоску «Проститепожалста-большетакнебу».

Талантливая Поэтесса размахнулась и лихо съездила себе сперва по правой щеке правой ладонью, а потом и по левой – левой. Она уже почти не промахивалась и даже не морщилась. Ей нравилось хлестать себя по щекам, само звучание фразы: «Талантливая Поэтесса хлестала себя по щекам» – доставляло ей ни с чем не сравнимое наслаждение. «Верба-хлёст! Бьет до слез!» – вспомнилось ей вычитанное из какой-то книжки и то, как на даче она сражалась с Алешей Размышляевым на пучках тимофеевки. В Алешу она была влюблена лета три подряд по меньшей мере. В пылу сражения они на два голоса распевали: «Верба-хлёст! Бьет до слез!», пока у Алеши не брызнуло внезапно из глаз. «Ты что, спятил?» – спросил он с обидой у зашедшейся в воинственном экстазе и оттого ничего не понимавшей Талантливой Поэтессы, еще несколько раз повторившей свое вербное заклинание, и пошел домой. «Курочка или петушок?» – спросила свой поредевший веник тимофеевки Талантливая Поэтесса и, получив невразумительный ответ, побрела восвояси. Восвоясях ее встречало ожиданное разочарование. Хозяин дачи, дядя Костя, затопил печку и нагрел воду. Талантливая Поэтесса знала об этом с самого утра, однако с утра ей еще ничто не мешало надеяться на отмену приговора. Теперь же надеяться было не на что. Дедушка уже собрал чистое белье, мыльницу, мочалку, два махровых полотенца и поджидал на короткой тропинке к душевой. Они прошли мимо грядок с морковкой и огурцами, обогнули душевую, зашли в нее и начали раздеваться. Дедушка аккуратно сложил свои чесучовые светлые брюки на лавке в предбаннике, повесил на торчавший из стены крюк рубашку и сменную сеточку, заменявшую ему майку, и остался в трусах. «Тело должно дышать», – услышала Талантливая Поэтесса и испугалась живости слуховых своих галлюцинаций. Впрочем, она столько раз слышала эту фразу, стоило ли удивляться, что фраза обрела свое второе, независимое от тела, ее произносившего, существование. Фраза эта повторялась, как правило, в защиту сеточек от сторонников маек. Талантливая Поэтесса начала медленно стягивать трусы. Отсутствие симметрии в их с дедушкой облачениях всегда вызывало в ней чувство неловкости и неприязни. Она стягивала трусы и пристально смотрела при этом в латунную печную заслонку. В латунной заслонке что-то медленно переливалось, однако ничего путного видно не было. «Жаль, – подумала Талантливая Поэтесса, – отражающая поверхность непременно должна отражать, иначе что же за отражающая поверхность?» Может, она отражает натиск отражений? Недаром ведь латунь. Латы. Латынь. Veni, vidi, vici. Sic transit gloria mundi. Ave cesar, – как там дальше, – идущие на смерть приветствуют тебя. Вьется в тесной печурке огонь. Бьется в честной дочурке дюгонь. Если бы она могла разглядеть что-нибудь там, в этой латунной заслонке, если бы хоть одна саламандра выскочила из своего золотого печного горшка и отразилась в сияющей счастьем раскаленной поверхности, что бы случилось тогда? О чем бы она попросила у отраженной, о чем – у отразившей? Чтобы ничего этого не было? Этой дачи, этой дочки, этой душевой, этого дедушки? Или все же не стоит размениваться на пустяки, забиться в угол, забыться, забыть, забить, а если уж просить, так о главном. Простить. Петь и быть. О творчестве и великой любви.

5

Талантливая Поэтесса чистила зубы.

6

Талантливая Поэтесса мыла пол.

Татьяна Замировская

Антресоль

У одной женщины было трое сыновей, и все – девочки. Разумеется, ей приходилось нелегко: готовить-обстирывать, всем тугие косички каждое утро, бантики-ленточки туда-сюда, позже склеивать липкими материнскими слезами фарфоровые девичьи сердечки, платьица шить поярче, пошумнее, переживать ближе к полуночи, когда за окном только ночной совий вой да ветер-шатун вместо маслянистого постукивания каблучков об асфальт. К тому же сыновья часто дрались между собой. Не могли ничего поделить, как правило, вечно к завтраку все в синяках выходят, а иной раз даже не выходят – скажем, двое сыновей третьего несут, потому как поколотили его накануне совершенно жестоким образом и ходить он уже не может. Это, конечно, не очень красиво, когда девочка вся избита. Но там какая-то наследственность была плохая, эта женщина потом рассказывала моей матери, что ее прадед прабабушку однажды так отлупил, что она от боли и обиды немедленно родила ему какой-то кожаный песенник с нотами, и кто по этим нотам ни играл, всё похоронные мотивы какие-то выходили, и потом в доме всегда умирал кто-нибудь, поэтому песенник впоследствии вообще закопали в каком-то лесу. Но не в этом дело.

Когда настало время сыновьям жениться, женщина сказала им: видите антресоль? там лежат лук и стрелы уже давно, возьмите их, выйдите во двор и стреляйте по очереди, только не передеритесь снова, перед соседями стыдно. Стреляйте, мол, по старшинству. А там и невесты вам отыщутся. Сыновья вышли во двор, сверили свидетельства о рождении – выпало старшему сыну стрелять. Стрела его в забор вонзилась. Выстрелил средний сын – попала стрела в соседскую дочь, через печень прошла и еще немножко левое легкое задела, можно было и не вызывать «скорую» уже, но вызвали все равно, формальность. Младший сын выстрелил – стрела назад вернулась и младшему сыну аккурат в темя попала. Он плакал, переживал, но мать сказала: надо жениться, пришлось послушаться.