Жить, чтобы рассказывать о жизни

Не городок, а весь регион был пространством спокойных вод, которые меняли цвета благодаря мантии из цветов, которая их покрывала, в зависимости от времени года, места и нашего собственного состояния души. Их завораживающая красота напоминала великолепие заводей грез азиатского юго-востока. На протяжении многих лет, пока семья жила в этом чудном месте, там не было ни одного автомобиля. Они были бесполезны, потому что улицы, идущие по гладкой земле, казались вытянутыми по прямой линии специально для босых ног, и во многих домах на кухнях была своя пристань с собственными лодками для местных перевозок.

Мой первый восторг был вызван непривычной свободой. Все, что нам, детям, недоставало или то, по чему мы тосковали, вдруг оказалось у нас на расстоянии вытянутой руки. Каждый ел, когда был голоден, спал в любое время, и никто никем не занимался, поскольку, несмотря на строгость законов жизни взрослых, они были поглощены своими делами, на которые у них не всегда хватало времени. Единственное условие безопасности для детей было, чтобы они учились плавать раньше, чем ходить, потому что городок был разделен на два канала из темных вод, которые служили одновременно и акведуком, и стоком для нечистот. Детей кидали с первого же года жизни через балконы кухонь, сначала со спасательными кругами, чтобы они перестали бояться воды, а затем без спасательных кругов, чтобы они утратили страх смерти. Годы спустя мой родной брат Хайме и моя родная сестра Лихия, которые пережили риск посвящения в пловцы, опережали других на детских чемпионатах по плаванию.

Ощущение свободы передвижения по улицам превратило для меня Сукре в незабываемый город. За две или три недели мы знали, кто жил в каждом доме, и мы вели себя в них, будто у себя дома. Общественные нравы, упрощенные на практике, были нравами из некоей современной жизни в границах феодальной культуры: богатые — скотоводы и сахарные промышленники — на главной площади, а бедняки где смогут. Для церковного управления это была территория миссионерской деятельности с юрисдикцией и управлением в обширной озерной империи. В центре того мира — приходская церковь на главной площади Сукре, была уменьшенной копией Кельнского собора, сконструированной по памяти одним испанским приходским священником, который еще был и архитектором. Власть управлялась четко и быстро. И эта власть была абсолютной. Каждый вечер после мессы на башне церкви устраивали колокольный звон, соответствующий моральной оценке фильма, объявленного в соседнем кинотеатре в соответствии с каталогом католического Бюро кино. Дежурный миссионер, сидящий в дверях своей конторы, охранял вход в кинотеатр с тротуара напротив, чтобы наказывать нарушителей.

Крушение некоторых моих планов происходило из-за возраста, в котором я приехал в Сукре. Мне тогда не хватало трех месяцев, чтобы пересечь роковую черту тринадцати лет, дома меня уже не воспринимали как ребенка, но и не считали взрослым, и в том возрастном тупике я кончил тем, что остался единственным из братьев и сестер, кто не научился плавать. Не знали, сажать меня за стол с детьми или со взрослыми. Прислужницы уже не переодевались при мне, даже при погашенном свете, но одна из них засыпала голая несколько раз в моей кровати, не тревожа мой сон. У меня не было времени насладиться тем бесчинством свободы произвола, когда я был вынужден вернуться в Барранкилью в январе следующего года, чтобы получить степень бакалавра, потому что в Сукре не было ни одного колледжа, подходящего для отличных оценок маэстро Касалинса.

После долгих дискуссий и совещаний, практически без моего участия родители решились на колледж Святого Иосифа в Барранкилье. Я не понимаю, где они набрали необходимую сумму всего за несколько месяцев, если аптека и гомеопатическая консультация были по-прежнему в проекте. Мама приводила всегда довод, который не требовал доказательств: «Бог велик».

В расходах на переезд должны были быть предвидены размещение и пропитание семьи, но не мои приготовления в колледж. У меня была только одна пара рваных ботинок и одна смена белья, которую я использовал, пока мне стирали другую, мать снабдила меня новой одеждой с сундуком размером с катафалк, не предусмотрев, что за шесть месяцев я вырасту на кварту. Именно она решила по своему усмотрению, что я могу начать носить длинные брюки вопреки общественному порядку, столь уважаемому моим отцом, только когда начнет ломаться голос.

Правда и в том, что в спорах об образовании своих детей у меня всегда сохранялось такое ощущение, что отец в одном из своих состояний гомерической ярости постановил, что ни один из нас не пойдет в колледж. Это было невозможно. Сам он был самоучкой по причине непреодолимой нищеты, а его отец был вдохновлен железной моралью дона Фернандо VII, который приветствовал домашнее обучение, чтобы защитить целостность семьи. Я боялся колледжа как тюрьмы, меня пугала одна только идея жить, подчиняясь режиму колокола. Но в то же время это была моя единственная возможность пользоваться свободной жизнью, начиная с тринадцати лет, в хороших отношениях с семьей, но вдалеке от ее режима, от ее демографического восторга, от ее тревог, где и читать-то можно было только без передышки и в закутке, куда достигал луч света.

Моим единственным аргументом против колледжа Святого Иосифа, одного из самых требовательных и дорогостоящих на Карибском побережье, была его военная дисциплина, но мама отразила мои сомнения шахматным ходом слона: «Там становятся правителями». И когда уже не было хода назад, отец умыл руки:

— Да будет всем известно, что я не сказал ни да, ни нет.

Он предпочел бы Американский колледж, чтобы я выучил английский язык, но мать отвергла его тяжелым доводом, что это лютеранское логово. Сегодня я вынужден признать, к чести отца, что одним из недостатков моей жизни писателя было то, что я не говорю по-английски.

Возможность вернуться и посмотреть на Барранкилью с палубы «Капитан де Каро», на котором мы ездили три месяца назад, встревожило мое сердце, словно в предчувствии, что я вхожу один во взрослую жизнь. К счастью, родители урегулировали проживание и питание с моим двоюродным братом Хосе Марией Вальдебланкесом и его супругой Ортенсией, молодыми и симпатичными, которые разделили со мной свою безмятежную жизнь в доме с простой гостиной, одной спальней и вымощенным камнем маленьким двориком, который всегда был затенен бельем, вывешенным сушиться на проволоках. Они спали в комнате со своей маленькой шестимесячной дочкой. Я спал в гостиной на диване, который ночью превращался в кровать.

Колледж Святого Иосифа находился приблизительно в шести кварталах в парке миндальных деревьев, где располагалось самое древнее кладбище города и все еще встречались разрозненные косточки и куски одежды мертвых вровень с мостовой. В день, когда я вошел на главный двор, была церемония для первокурсников в воскресной форменной одежде, в белых брюках и пиджаках из голубого сукна, и я не смог сдержать ужаса, что они все знали то, о чем я не имел представления. Но вскоре я понял, что они ничем не отличались от меня и так же, как я, терялись в своем невежестве перед неясностью будущего.

Моим личным фантомом был брат Педро Рейес, глава отделения начального образования, который настойчиво убеждал руководителей колледжа в том, что я не готов к среднему образованию. Он превратился в зануду, который выходил мне навстречу в самых неожиданных местах и устраивал мне незамедлительные экзамены с дьявольскими ловушками. «Ты веришь, что Бог может сделать камень таким тяжелым, что не сумеет его поднять?» — спросил он меня, не давая времени подумать. Или другая подлая западня: «Если мы обхватим экватор золотым поясом пятидесяти сантиметров толщиной, то насколько увеличится вес Земли?» Я ни разу не угадал, хотя знал ответы, потому что язык запинался от ужаса, как в мой первый день по телефону. Это был обоснованный страх, потому что брат Рейес был прав. Я не был готов к степени бакалавра, но не мог отказаться от удачи, что меня приняли без экзаменов. Завидев этот персонаж, я начинал просто дрожать. Некоторые ученики давали ему злонамеренные толкования, когда он осаждал их, но у меня не было серьезных оснований подумать об этом. К тому же совесть моя была чиста, потому что мой первый устный экзамен я сдал без замечаний, когда легко продекламировал Фрая Луиса де Леона и нарисовал на доске цветными мелками Христа, будто из живой плоти. Комиссия осталась такой удовлетворенной, что забыла об арифметике и об отечественной истории.

Проблема с братом Рейесом урегулировалась, потому что на Страстной неделе были нужны несколько рисунков для его урока ботаники, и я их сделал не моргнув глазом. Он не только отказался от своей осады, но и иногда забавлялся тем, что во время перемен преподавал мне мотивированные ответы на вопросы, на которые я не смог ему ответить, или на некоторые более редкие, которые затем появлялись как будто случайно на следующих экзаменах моего первого курса. Тем не менее каждый раз, как Рейес встречал меня в группе, он смеялся над тем, что я был единственным из третьей начальной ступени, кто хорошо успевал в бакалавриате. Сегодня-то я вполне понимаю, что он был прав. Особенно из-за орфографии, которая была моим вечным мучением на протяжении всех занятий, да и сейчас продолжает пугать корректоров моих оригинальных рукописей. Самые доброжелательные из них утешают себя, свято веря, что это просчет машинистки.