Жить

Когда я дошел до рисовой лавки тестя, двое приказчиков снимали со входа доску [9] . Увидев меня, они захихикали – решили, что я опять пришел громко засвидетельствовать тестю свое почтение. Разве бы я посмел? Я вжал голову в плечи и проскользнул вдоль стены противоположного заведения. Слышно было, как в комнатах дорогой тесть кашляет и плюет на пол.

Так я тайком выбрался из города; позабыл на время, что проиграл все состояние семьи. Голова гудела, как осиное гнездо. Дойдя до места, где от дороги отходила тропинка, я снова испугался и подумал: что же дальше делать? Я прошел по тропе несколько шагов и остановился. Увидел, что никого нет, и решил повеситься на поясе. С этими мыслями я направился дальше, прошел мимо вяза, взглянул на него искоса и раздумал снимать пояс. На самом деле я не хотел умирать, только искал повод, как бы досадить себе самому. Я понял, что проклятый проигрыш со мной не повесится, и сказал себе:

9

В китайских лавках дверь могла заменяться входной доской, которую снимали утром и помещали обратно вечером.

– Ладно, вешаться не буду.

Проигрыш должен был возвращать мой отец. При мысли об отце на душе становилось погано: неужели и на этот раз он не забьет меня до смерти? Я всё шел и думал – как ни крути, а конец один. Уж лучше домой. Пусть уж лучше отец убьет, чем висеть где-нибудь, как бродячая собака.

За время этой короткой дороги я ужасно исхудал, глаза стали пустыми и бесцветными, но я этого не знал. Увидев меня, матушка испуганно вскрикнула и, всматриваясь мне в лицо, спросила:

– Ты Фугуй?

Я поглядел ей в лицо и с усмешкой кивнул. Не обращая внимания на ее испуганный лепет, я толкнул дверь, вошел в свою комнату. Цзячжэнь расчесывала волосы. Заметив меня, она тоже испугалась и застыла с раскрытым ртом. Я вспомнил, как вчера вечером она просила меня вернуться домой, а я избил ее; бухнулся перед ней на колени и сказал:

– Всё, Цзячжэнь.

И зарыдал. Цзячжэнь спешно стала поднимать меня – но где уж ей было, с Юцином в животе? Она позвала матушку. Вдвоем они взвалили меня на кровать. Я лежал на кровати и пускал белую пену. Казалось, вот-вот умру. Они в ужасе хлопали меня по плечам, трясли голову. Я оттолкнул их обеими руками и прохрипел:

– Я проиграл всё, что у нас есть.

Матушка остолбенела. Потом пристально посмотрела на меня и переспросила:

– Что ты сказал?

Я повторил:

– Я проиграл всё, что у нас есть.

Мой вид убедил ее. Она с размаху села на пол и прошептала сквозь слезы:

– Яблочко от яблони недалеко падает.

Матушка даже в эту минуту была на моей стороне. Она винила не меня, а отца.

Цзячжэнь тоже расплакалась. Похлопывая меня по спине, она сказала:

– Ты только больше не играй, и всё образуется.

Я проигрался до нитки и не мог больше ничего поставить, даже если бы и захотел. В другой комнате забранился отец. Он не знал еще, что пошел по миру; его рассердил женский плач. Услышав его голос, матушка прекратила плакать, встала и вышла, а Цзячжэнь за ней следом. Я понял, что они пошли в комнату отца, и вскоре услышал его вопли:

– Щенок!

Тут в комнату вошла моя дочка Фэнся. Она, покачиваясь, затворила дверь и сказала тоненьким голоском:

– Папа, беги скорей, дедушка идет тебя бить.

Я глядел на нее не шевелясь. Тогда она подошла ко мне и потянула за руку. Не смогла сдвинуть с места и заплакала. От этого плача сердце разрывалось на части. Фэнся было несколько лет от роду, но она уже защищала отца. Я заслуживал, чтобы меня изрезали на тысячу кусков.

Показался разъяренный отец. Он орал:

– Щенок, я тебя убью, я тебе всё отрежу, я тебя в порошок сотру, выродок несчастный!

Давай, отец, убей меня. Но еще в дверях он упал в обморок. Матушка и Цзячжэнь с причитаниями подняли его и положили на кровать. Потом я услышал его плач, похожий на завывание деревянной флейты.

Отец пролежал в кровати три дня. В первый день он громко плакал, потом рыдания перешли во вздохи, каждый из которых долетал до моей комнаты. Я слышал, как он мрачно говорит:

– Воздаяние за грехи, воздаяние за грехи.

На третий день отец принимал гостей. Он надрывно кашлял, а если говорил, то так тихо, что ничего нельзя было разобрать. Вечером матушка передала мне, что отец зовет к себе. Я встал с кровати и пошел, размышляя по дороге, что на этот раз мне точно крышка. За три дня отец достаточно окреп, чтобы меня прикончить, и уж до полусмерти-то он меня наверняка изобьет. Я решил про себя, что, как бы отец меня ни бил, я сдачи не дам. Плелся к нему без сил, с обмякшим телом, на ватных ногах. В его комнате я встал за матушкой и тайком рассматривал отца на постели. Он во все глаза глядел на меня, белые борода и усы подрагивали. Он сказал матушке:

– Выйди.

Когда матушка меня покинула, сердце у меня опустилось – вдруг он спрыгнет с кровати и набросится на меня? Но он лежал без движения. Одеяло с его груди сползло на пол.

– Ох, Фугуй…

Он похлопал по краю постели:

– Садись.

Я сел рядом с ним. Сердце колотилось. Он взял меня за руку. Его ладонь была холодная как лед. Этот холод проник мне в сердце. Отец тихо сказал:

– Фугуй, проигрыш – тоже долг, а долг всегда возвращают. Я заложил сто му земли и наш дом. Завтра принесут медяки. Я старый, не могу носить коромысло, ты сам верни свой проигрыш.

Он протяжно вздохнул. Мне захотелось плакать. Я понял, что он не будет меня бить, но от его слов стало так больно, будто мне отрезают голову тупым ножом, а она не отпадает. Отец потрепал меня по руке:

– Иди спать.

Следующим утром я увидел, как к нам во двор вошли четверо. Богатый человек в шелке махнул трем носильщикам в рогоже:

– Ставьте тут.

Носильщики опустили коромысла и стали утирать одежей лицо. Богач, глядя на меня, обратился к отцу:

– Старший господин Сюй, ваш товар прибыл.

Отец, кашляя, вышел с закладными на землю и дом в руках. Он слегка поклонился этому человеку:

– Побеспокоили мы вас.

Тот показал на три корзины с деньгами:

– Всё здесь, посчитайте.

Отец полностью потерял вид богатого человека, он почтительно ответил, как бедняк:

– Что вы, что вы. Испейте чаю.

Тот возразил:

– Не стоит.

Потом взглянул на меня и спросил отца:

– Это молодой барин?

Отец закивал и посоветовал мне с вежливым смехом:

– Когда будешь носить, покрой товар листьями тыквы, как бы не ограбили.

С того дня я стал за десять с лишним ли таскать деньги в город. Листья для меня рвали матушка и Цзячжэнь. Фэнся увидела и тоже стала рвать, выбрала два самых больших и накрыла корзину. Я поднял коромысло. Фэнся не знала, что я иду возвращать долг, и спросила:

– Папа, ты опять надолго уходишь?

У меня защипало в носу, я чуть не расплакался. Взвалил коромысло на плечо и быстро зашагал в город. Там Лун Эр жарко приветствовал меня: