Жители ноосферы

— Прочти! — прервала его я, кидая в наглую морду письмо бывшей жены.

— Инна Аркадьевна! Тебя мать в детстве не учила, что чужие письма читать — грех великий? Вот я сейчас теще и выскажу, что на мою частную жизнь идет беспардонное посягательство!

— Прочти! — зарычала я, сжав кулаки.

Он перетрусил.

Прочел. Хмыкнул. Опустил руку с письмом.

— Бездарный рассказ об ее несчастьях? А кто обо мне подумал? О том, как я в бане на их немецком огороде жил, чтобы за общий стол не садиться и тепло от их печи не потреблять? Как же, я, видишь ты, деньги в дом не приношу, все только над стихами корплю, как полоумный! А по их мнению, все мужики должны на грядках раком стоять от рассвета до заката…

— Костя! — застонала я. Мне стало страшно, как не было страшно за мусорным баком, во дворе враждебной дискотеки. Багрянцев показался мне монстром хуже приснопамятного Рыла.

Неинтересно, что мы сказали друг другу, только талые снега хлынули в водоем обоюдного терпения, и тот вышел из берегов. Упреки мои в бессердечности Багрянцева возымели обратный эффект — он не проникся, естественно, сочувствием к бывшей жене и (бывшему?) сыну. Зато изготовился к фронтальной атаке на меня. И выяснилось, что жить со мной хуже, чем с Софьей Шиллер. Потому что ни я, ни теща, ни даже соплюха Ленка его не уважаем и в грош не ставим.

Тут как раз в прихожей зазвякало, захлопало, затопотало и весело закричало:

— Мама, мама, мы п’исли!

Ленка выпалила одной очередью в мой адрес «Мамоська!», в адрес Нины Сергеевны «Ба-ба-ка!», а в адрес насупленного мужа — «Ка-ти– на!».

Не исключено, что ребенок просто не мог выговорить «Константин!». Но проговорка удалась на славу!

Мы поговорили напоследок, потом замолчали, живя как соседи — Багрянцев спал на раскладушке, — и через месяц дошли до районного ЗАГСа — я с новой стрижкой, а Константин при галстуке (вместо кашне).

— Марша не будет? — развязно спросил он у регистраторши, когда та зачитывала нам постановление не считать нас отныне мужем и женой.

— У нас это не приветствуется, — наставительно заметила та.

— А между тем развод отдельно взятой пары в два раза выгоднее государству, чем ее же бракосочетание, — прокомментировала я, намекая на стоимость пошлины.

Константин после развода заскочил в рюмочную, выбежал оттуда спиртово-пахучим, догнал меня и тут же взялся собирать вещи. Он так настойчиво нарезал круги по квартире, когда его сумка уже стояла в прихожей, что мне хотелось придать ему ускорение ударом… ну, допустим, кастрюли по башке. Впрочем, на кастрюли он не претендовал, а кое-что из бытовых мелочей прихватизировал. И письмо Софьино забыл на видном месте. Ушел, отвесив паяцевый поклон:

— Не поминай лихом, Инна Аркадьевна!

Летом того же года на Краснознаменном проспекте Березани я налетела с разбегу на лирический дуэт: несколько располневший Константин Багрянцев и в дочери ему годящаяся девка вульгарного вида с выпуклым животиком. Объем животика наводил на мысли, что любовь у сладкой парочки случилась еще до нашего развода.

Багрянцев не отказал себе сразу в ряде удовольствий: представил мне свою новую жену — «Ирончика», ткнул меня округлением своей физиономии и талии («Ты что, тоже беременный?» — «Да нет, любезная Инна Аркадьевна, просто отъелся на домашних харчах, с любовью да заботой приготовленных…») и спросил, как там судебные приставы, не потеряли ли его? Потому что его новый адрес не нужно знать ни мне, ни судебным приставам. Беседа наша прямехонько потекла в русло запоздалого выражения обоюдных претензий. В чудесном летнем воздухе отчетливо проявился переизбыток гормонов. Мы скандалили, а Ирончик подтявкивала, защищая своего милого муженька. Я плюнула им под ноги и ушла восвояси.

А на следующий день в городском парке культуры и отдыха, куда мы пришли гулять с Ленкой, я углядела издалека воздвигнутый на центральной площадке помост, обвитый кумачом. Это предвещало какую-то народную березанскую забаву, и мы с ребенком крадучись подобрались к людскому скоплению, но остановились от толпы подальше.

На эстраде шел концерт березанских литераторов, подогнанный ко Дню военно-морского флота. В списке участников — лист ватмана, пришпиленный к фанерке рядом с помостом — значилось много фамилий, часть из них мне ничего не говорила, часть удалось опознать. Применив дедуктивный метод, я определила: незнакомые — скорее всего молодые, а это уже интересно.

Возле эстрады суетился известный по Березани поэт, отставной военный, по всем ухваткам. Я вспомнила его комическое имя — Геннадий Тигромордов. Шапочно я познакомилась с ним еще в год рождения достопамятной статьи — Тигромордов ходил в литобъединение при союзе писателей и холуйски поддерживал любое слово секретаря Ручкина. Потом он несколько раз звонил в редакцию «Газеты для людей», когда уже сам Ручкин отступился, решив позабыть мое оскорбление, представлялся полностью: «Геннадий Тигромордов, прапорщик, Железнодорожный военкомат!» — звал меня к телефону и начинал требовать опровержения, постоянно повторяя, что «жить надо со всеми в мире и в ладу, вот! А не писать такие мерзкие статьи, вот!». Я этого человека бессознательно сразу невзлюбила за его мужицкую готовность «ко услугам» и лакейство. При последней телефонной нотации я его обматерила и бросила трубку.

Тигромордов в строгом костюме с неброским, как у сотрудника спецслужб при исполнении, галстуком, бегал от кучки к кучке людей, каждого обнимал за талию или хлопал по плечам, выкрикивал: «Я вас уважаю!» и раздавал распоряжения насчет порядка выступлений. Был в своем репертуаре.

Группа, словно пришедшая с вещевого рынка, тусовалась у самой эстрады, покуривала, гортанно переговариваясь. Это были земляки и друзья Магомеда Джугаева, представителя братской мусульманской культуры, гостя из Северной Осетии, вносившего в затхлые струи березанского графоманства терпкий дух графоманства кавказского. В промежутках между выступлениями и изданием книг за свой счет Джугаев… правильно, торговал на рынке. Коллеги, судя по всему, создавали ему группу поддержки.

Тигромордов налетел на них коршуном, растопырив крылья. Неужто выгонит? — испугалась я и не угадала. Тигромордов стал гладить братские спины:

— …Я Магомеда уважаю, потому что он пишет на русском языке!.. — донеслось до меня. — А его друзья — всегда мои друзья! Ко мне в гости можно приходить в любое время дня и ночи! Если жена скажет «мяу» — возьму топор! Вот на Востоке бабы в доме не распоряжаются, верно ведь? Вот! И у нас пусть не распоряжаются… Так что жду! — на вырванных из записной книжки листах он черкал адреса и рассовывал по карманам кавказских гостей. Те кивали ему, обмениваясь загадочными улыбками.

Отойдя от магометан, Тигромордов рванул в другую сторону, где под деревьями по очереди глотали водку из горла трое пожилых русских поэтов, приверженцев общества «Память». Тигромордову дали отхлебнуть, и «Я вас уважаю!» зазвучало приторнее.

— И чего притащились? — говорил Тигромордов в этой компании. — Не понимаю! Будто воевали! Мой брат историк ужасный, все исторические книги перечитал. Он говорит, в Закавказье в сорок первом призыва вообще не было, вот! Отсиделись там у себя…

— Хурму жрали, — со знанием дела сообщил один из патриотов, вылитый Собакевич.

— И вино пили! — завистливо подхватил Тигромордов. — Я всех готов уважать, но когда не по заслугам лезут на мероприятие, которое я лично собрал и подготовил — до свидания! Они же, кавказцы, все вырожденцы, вот! — понизил он голос, но мне все равно было слышно, как через динамик. — Потому что у них в семьях по шестнадцать-двадцать детей. Там бабы не знают критических дней! То на сносях, то рожают! А потом матерям некогда взять младенцев на руки, вот! Они лежат на спинках и пищат, все ссаные, сраные! Потому-то у них затылки плоские, стесанные! А это — признак плохой породы. А у меня затылок круглый, вот! — Тигромордов хвастливо ухватился за названную часть головы. — И у всех русских — круглые! — жестом цыгана, расхваливающего лошадь, он потрепал собутыльников по кру… черт, затылкам! Затылки выдержали экспертизу.