Живая древняя Русь. Книга для учащихся

Покров на Нерли в том виде, как мы его знаем, — лирическая поэма, обращенная к внутреннему миру человека, к его задушевным чувствам. Глядя на утонченный силуэт храма, вспоминаешь о том, что он построен в честь погибшего в лютой сечи семнадцатилетнего сына Андрея Боголюбского, юного Изяслава, которого народное предание называет вишенкой, срубленной в цвету. Убитый врагами юноша, возможно, и был похоронен на нерлинском холме или в самом храме. Возвратившись из победоносного похода против волжских булгар, Андрей скорбел о сыне, «яко человек», и сам выбрал место для этого храма.

Представляется почти необъяснимым выбор князем места для строительства храма — на луговине, затопляемой в половодье. Есть много различных предположений о причине выбора. Одно из них заключается в том, что раньше Клязьма подходила к храму гораздо ближе, чем ныне. Собор стоял при самом впадении Нерли в Клязьму, которая была судоходной рекой. Те, кто ехал во Владимир водным путем, могли, подъезжая к городу, дивиться красоте сооружения.

Древние камни, накладные рельефные маски, поросший травой холм, сам воздух окрестности, все окружающее пространство насыщено духом истории.

Мы любим церковь Покрова такой, какова она есть. Нам трудно отрешиться от мысли, что облик этого храма не извечен, что во времена Андрея Боголюбского сооружение выглядело по-иному, что даже вид местности, окружающей собор, был иным. Много лет археологи под руководством Н. Н. Воронина вели раскопки возле храма, выясняя историю его строительства, пытаясь воссоздать его первоначальный вид.

Археологической экспедиции неожиданно пришла на помощь студенческая молодежь, проводившая свои каникулы в палатках, среди луговых клязьминских просторов. Узнав, что интересует ученых, молодые люди, вооружившись ластами и аквалангами, стали нырять в глубины вод возле храма. Успех любителей-археологов, спустившихся в подводный мир, превзошел все ожидания.

Среди ила и песка были найдены белые строительные камни, обработанные рукой человека, плиты, обломки каменных масок.

Н. К. Рерих. Обитель св. Сергия.

Н. К. Рерих. Суздаль. Спасо-Евфимиев монастырь.

Николай Николаевич Воронин пришел к выводу, что при постройке храма зодчие, видимо, превосходно зная, что пойму весной заливает вода, проявили недюжинную инженерно-строительную изобретательность. Они соорудили высокий искусственный холм, одели его белокаменным панцирем. Фундамент уходил на глубину свыше пяти метров. Таким образом, храм был надежно защищен и от разлива, и от льдин, которые, конечно, не раз шли на приступ каменного острова.

Пройдем в храм, в котором много света, струящегося из окон.

Древняя живопись, украшавшая стены, до наших дней не сохранилась. Собор внутри не раз подвергался переделкам, и старинные фрески были вначале замазаны, а потом и вовсе оббиты. Еще в середине прошлого века стены собора хранили изображения Спасителя, архангелов, серафимов, апостолов. Можно было, хотя и не без труда, разглядеть нимбы, овалы голов, палаты. Откосы окон хранили признаки орнаментов. Об этом мы знаем по записка м и зарисовкам академика живописи Ф. Солнцева, бывавшего на нерлинском холме в середине прошлого века. К сожалению, свои зарисовки Солнцев делал весьма торопливо и бегло; по ним мы не можем судить о том, что представляли собой фрески. Особенно досадно, что не были скопированы остатки орнаментов.

…С Покровом на Нерли трудно расставаться. Каждый раз, покидая нерлинский холм, я думаю о новой встрече с поэмой из камня.

Лик веков

На вокзале, огромном и холодном, часть стены которого была полуразрушена недавней бомбежкой, на изрешеченной осколками деревянной скамье сидела женщина с ребенком. Малыш, обвив ручонкой материнскую шею, беспечно спал. Лицо женщины застыло в скорби и печали. Ее огромные глаза не замечали суеты. Она смотрела вдаль и думала о чем-то своем.

Это было в сорок первом году. На военных дорогах мне довелось видеть все, что бывает на войне. Но я никогда, наверное, не забуду одинокую женщину с ребенком на вокзале. Она и теперь представляется мне олицетворением скорби фронтовой поры. О чем она тогда горестно размышляла? О родных и близких, ушедших навсегда из родимого дома? Об испытаниях, которые были суждены ей и ее младенцу? О гибели близкого человека?

Я часто замечал, что произведение искусства глубже и проникновеннее воспринимается не само по себе, а через призму жизненных впечатлений, через сопоставление того, что хотел сказать мастер-художник, с личными переживаниями.

Воспоминания военных лет не случайно посетили меня в ту пору, когда я по шумным улицам, мостам и набережным Москвы шел в Третьяковскую галерею.

Блестит, как и века назад, над столицей золотая шапка колокольни Ивана Великого, голуби неторопливо бродят по асфальту, не обращая внимания на людскую суету, мерцает цветными отблесками храм Василия Блаженного, нескончаем поток городского транспорта…

Вырвавшись из столичной сутолоки, вы попадаете в сравнительно тихий Лаврушинский переулок. В нижних залах Третьяковской галереи вас охватывает состояние ровной задумчивости. В будничные дни, в вечерние часы, народу здесь немного. Торопливо прошла стайка школьников-экскурсантов. Пожилая женщина, опираясь на палочку, восхищенно любуется огненными красками Петрова-Водкина. Вихрастый паренек загляделся на зимние, залитые солнцем пейзажи Юона и Кустодиева.

Третьяковская галерея — бесконечный мир. Каждый в нем может найти то, что ему представляется самым важным и необходимым, отвечающим настроению. Нижний этаж галереи для меня— вечный праздник древнерусского искусства. В двух залах собраны шедевры живописи, что народ создавал столетиями: гениальная рублевская «Троица», иконы новгородского, владимирского и северного письма; аристократически утонченные работы Дионисия и трагически суровые образы Феофана Грека; иконы-исполины, украшавшие иконостасы знаменитых храмов, и миниатюрные иконки, что путники брали в дорогу.

Присядем на скамью и присмотримся к ликам — скорбным, озаренным надеждой, тревожным, умиротворенным, ликующим.

Я стою перед иконой «Владимирская Богоматерь»… Встретив ее взор, я испытываю чувство, похожее на то, какое я пережил давным-давно, в военную пору, на вокзале. Но не слишком ли далекое сравнение? Что общего между нашей современницей, испытавшей военное лихолетье, и византийской иконой, написанной много столетий назад?

Глаза матери полны чувства, которое в средние века определяли как радость святой печали. Свершится то, что должно. Грядущее неотвратимо. Дитя вырастет и примет мученический венец — пострадает за людей. Мать это знает.

В испытующем взоре есть и какая-то смутная тайна, и невыразимая словами боль, и влекущая, загадочная сила.

Игорь Грабарь, художник и искусствовед, изучавший икону «Владимирская Богоматерь», так определил свое отношение к этому произведению: «Несравненная, чудесная, извечная песнь материнства — нежной, беззаветной, трогательной любви матери к ребенку!» Игорь Грабарь пишет, что не знает произведения ни в эпоху Возрождения, ни в более близкие нам времена равной силы, равного вдохновения и равного очарования.