Живая душа

Медвежата были в стороне от матери. Примерно на середине расстояния между медведицей и лошадьми.

Жеребенок скакал, сбивая сияющую росу; бледно-зеленый матовый след, дымясь, тянулся за ним. Медведица опустилась на все четыре лапы и подалась вперед. И так замерла.

Микулаю показалось, что ее короткое подбористое тело как бы спружинилось, сжалось перед броском. Он поднял ружье, оттянул пальцем курок… И вдруг медведица рявкнула. Впрочем, это было не рявканье — раздался какой-то странный фыркающий звук, похожий на тетеревиное бормотанье. Только погромче. И жеребенок мгновенно затормозил, соединив свои копытца в одной точке.

Ничего не стоило медведице, если б она захотела, кинуться сейчас к жеребенку и ударом лапы сломать ему шею. Она ведь не знала, что на краю поля, в елочках, затаился человек, держащий ружье навскидку. Перед медведицей было тихое утреннее поле, неопасные лошади на опушке и совсем рядом — дурашливый жеребенок, которого ничего не стоит заломать.

А медведица не двигалась и смотрела, как жеребенок, оглядываясь, возвращается к матери.

Микулай опустил курок, вытер со лба испарину. Потом улыбнулся. Выпуклые глаза жеребенка под ресницами, торчащими частой гребеночкой, были обиженными. И во всей мордочке была обида.

Солнце все выше подымалось над елями, оживал осенний лес. Но медведица не уходила с поля. Теперь она учила медвежат лакомиться овсяными метелками. Медвежата этого еще не умели — захватывали в пасть по одной-две метелочке, обрывали сережки, смешно чихали, когда прозрачная шелуха облепляла носы.

Они еще неумейки. Сколько им от роду? Появились на белый свет в феврале, в темной берлоге, заваленной оседающим полутораметровым снегом. И лежали там, слепые, голые, маленькие, присосавшись к материнскому брюху. Долго ждали, когда стронется наверху снег, когда весна отшумит полой грязной водой. Летом они учились переворачивать камни и доставать из-под них червей и улиток, выкапывать из земли съедобные корешки, ловить мелкую рыбу в высыхающих бочагах. Но северное лето было коротким, и не успели они подрасти как следует, не успели нагулять жирку. А уже осень, и скоро опять в берлогу. И опять ожидание, сон, беззащитность во сне. Отчаянная беззащитность, потому что не осталось в лесах укромных, нетронутых мест, ездят и ходят кругом тебя голоухие с ружьями и собаками; ты спишь, а они ищут, ищут. И, может, найдут.

…Утреннюю тишину пробил звонкий ступенчатый рокот — где-то на лесной делянке взревел тракторный пускач. Лошади не обратили внимания на этот звук. А медведица вскинулась, быстро закрутила головой, озираясь и угадывая, с какой стороны опасность. Через секунду и она, и медвежата уже мчались к лесной опушке; она — длинными, как бы растянутыми, плавными прыжками, неожиданно легкими для ее тела, а медвежата — ныряя и подскакивая, как мячики. Три бурые тени мелькнули за стволами и пропали в ельнике, в сырой его глубине, в ржавых и зеленых мхах, напитавшихся водою, среди полянок, похожих на глубокие колодцы, и там была тишина, только ветки качались позади бегущих зверей и слепяще взблескивала порванная паутина, унизанная ледяными каплями.

2

Микулай пригнал в деревню лошадей. Первый раз за последние годы утро не было для него тяжелым, хоть он почти не спал сегодня, и ночью простыл, и уже постреливало в поясницу. Он убирался в конюшне, разводил лошадей по стойлам, а перед глазами его светилось мокрое поле, он чувствовал, как елочки с задранными лапками покалывают лицо, он слышал, как пахнут раздавленные метелки овса — сытным толокняным молоком.

И он думал о том, что медведица сможет еще не раз прийти на поле и привести туда медвежат. Можно пока подежурить ночами. Лошади охотней едят невыколосившийся овес, а там, где он седеет, где метелки его похожи на молочную пену, пускай пасется медведица. Ей надо немного.

И коров авось еще не пригонят на поле в ближайшие дни. Коров надо пускать в последнюю очередь, они пасутся неаккуратно и ископытят всю зелень.

Радость, которую сегодня испытывал Микулай, не пропала даже при встрече с Емелем. А это был человек, встречаться с которым Микулаю не хотелось. И разговаривать тоже.

Микулай не любил его с детства. Теперь они оба седые, делить им вроде бы нечего, а соперничать поздно. И все-таки Микулай, с годами сделавшийся по-стариковски чувствительным, помягчевший сердцем, Емеля по-прежнему не любил.

Он бы не смог ответить, когда и отчего возникла эта неприязнь. В общем, из каких-то мелочей она возникла. Только дело не в этом. Ей все равно суждено было возникнуть — не от одной причины, так от другой — и суждено было в дальнейшем разгореться, потому что Микулай хотел жить по-своему, а Емель — по-своему. Они были почти одногодками, были земляками, соседями, но жили совсем по-разному.

Когда-то в детстве Микулай прокатил своего дружка Емеля верхом на палке. Играли деревенские мальчишки в городки, Емель беззастенчиво жулил. Малышня, которую он обыгрывал, боялась с ним спорить. Тогда Микулай подмигнул мальчишкам, подставил палку. Емеля посадили верхом, подняли — и под смех, свист, улюлюканье прокатили по всей деревне.

В детстве с Емелем было легко справиться. Потом стало потрудней…

Работали однажды на сплаве, в верховьях небольшой лесной речки. Случился затор. Плывущие бревна за что-то зацепились, застряли, их начало громоздить друг на друга. А был уже вечер, все устали, зазябли. Но принялись разбирать затор, и никто не жаловался на усталость — знали, что бросить работу нельзя. Мелководные речки капризны — завтра спадет вода, и останется срубленный лес валяться на берегах до следующего паводка… Все это знали, все принялись работать, лишь один Емель сказал:

— К черту!! Подохнешь тут ни за грош!

— Отдохни, — предложил ему Микулай. — Отдохни, если шибко устал.

— К черту!!

— Отдохнешь и не станешь ругаться. Это ведь с устатку…

— К черту! — опять прокричал Емель. — Я домой пошел, с меня хватит!

На сплаве работали парни послабей Емеля — и голодные, и оборванные. А Емелю не так уж худо жилось, судя по его красным, масленым щекам, и одет он был потеплей других — только у него красовались на ногах непромокаемые свиной выворотки высокие сапоги. В общем, Емелю не грозило первым подохнуть на работе.

— Не хочешь работать, — сказал Микулай, — сиди так, покуривай. А в деревню не пустим.

— Это еще почему?!

— Не дадим позориться. Ты же комсомолец.

— Плевал я! Не удержите!..

Тогда Микулай взбежал на обрывчик, где переобувался Емель, выхватил из его руки сапог, размахнулся и забросил на противоположный берег речки.

— А теперь пойдешь?..

Емель лениво поднялся, опираясь на багор, а потом размахнулся и чуть не всадил острие в живот Микулаю. Тот едва смог увернуться.

Микулай тогда еще не знал, что Емель способен на удары исподтишка. На подлые удары, которых не ждешь.

Микулай и Емель топтались на скользком обрывчике, выдергивая друг у друга багор, и никто из них не уступал, и никто не мог пересилить. Тогда Микулай выхватил топор из-за пояса, ударил по рукоятке багра и перерубил ее пополам.

Емель в тот день остался-таки работать, не ушел в деревню. Но, как поздней выяснилось, обиду не забыл и не простил.

Микулай с отцом косили сено в лугах. Рядом, за кустами ивняка, был покос зареченского мужика Меркура.