Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3.

— Можно?

— Да, конечно! — нетерпеливо ответил я.

Он начал: медленно, внятно, подчеркивая интонацией то, что ему хотелось выделить особо.

Редко, друзья, нам встречаться приходится, Но уж когда довелось, Вспомним, что было, и выпьем, как водится, Как на Руси повелось! Выпьем за тех, кто неделями долгими В мерзлых лежал блиндажах, Бился на Ладоге, бился на Волхове, Не отступал ни на шаг. Выпьем за тех, кто командовал ротами, Кто умирал на снегу, Кто в Ленинград пробирался болотами, Горло ломая врагу. Будут навеки в преданьях прославлены Под пулеметной пургой Наши штыки на высотах Синявина, Наши полки подо Мгой.

Такое мог написать только человек, повидавший бои, прочувствовавший их всем своим существом. Ротный командир! Да кто, как не он, выносил все тяготы любого сражения! Он был первым в атаке, но он желал и того, чтобы первыми были и все его подчиненные. И часто мертвым падал на почерневший от разрывов снег — рядом с солдатами. Сколько же их было, безымянных и прославленных ротных, так много сделавших для Победы!

Строки эти были написаны Павлом Шубиным в сорок втором году. До того момента, когда «наши штыки» появятся «на высотах Синявина», пройдет целый год: ведь даже после прорыва блокады Ленинграда в январе 1943 года Синявинские высоты все еще находились у немцев, их освободили лишь летом того года, а Мгу — в январе 1944-го, при снятии блокады и полном вызволении города из беды. Но поэт верил, что это произойдет…

Пусть вместе с нами семья ленинградская Рядом сидит у стола. Вспомним, как русская сила солдатская Немцев за Тихвин гнала! Вспомним и чокнемся кружками стоя мы — Братство друзей боевых, Выпьем за мужество павших героями, Выпьем за встречу живых!

Что сказать поэту? Нужные слова не приходили в голову. Я обнял его как родного и близкого человека и с трудом проговорил:

— От души поздравляю, Павел, с новорожденной!

— Спасибо, — тоже с трудом ответил он.

В эти минуты я заметил, как его глаза, всегда такие радостные и веселые, заволокли слезы.

Певец блокадного Ленинграда

Неверно, Что сейчас от той зимы Остались Лишь могильные холмы. Она жива, Пока живые мы. И тридцать лет, И сорок лет пройдет, А нам От той зимы не отогреться. Нас от нее ничто не оторвет. Мы с ней всегда — И памятью и сердцем… И эту память, Как бы нас ни жгло, Не троньте Даже добрыми руками. Когда на сердце камень — Тяжело. Но разве легче, Если сердце — камень?

Кто внимательно следит за поэзией, связанной с трагической и героической обороной Ленинграда, безошибочно назовет автора этого выстраданного стихотворения. Да, конечно, это Юрий Воронов!

Творчество поэта-блокадника совершенно необычно: по нему, если поставить стихи в строгой последовательности, легко проследить военную биографию поэта, его жизнь, полную великих мук, тревог, но и законной гордости. И не случайно он просит не трогать память, такую для него дорогую и священную. А как это важно сейчас, когда делаются попытки принизить и омрачить нашу Великую Победу, перечеркнуть и замарать грязью подвиги миллионов: и бойцов на передовой, и мальчиков и девочек в блокадном городе на Неве, и страдальцев-тружеников в далеком тылу.

Много можно сказать об авторе: знаю я его давно. Нас роднит то, что и мне довелось в самое трудное время блокады находиться в ее ужаснейшем кольце, оборонять город в 41-м, прорывать осаду в 43-м и снимать полностью эту проклятую осаду в прекрасном январе 1944-го.

За лязгом и скрежетом Взрывы и свист. Все небо распорото боем. И желтые звезды Срываются вниз: Им выдержать трудно такое.

Читаешь эти строки, и встают в памяти трагические дни 41-го. Над нашими позициями тогда небо закрывали не тучи, а громады вражеских эскадрилий. Все содрогалось вокруг от их гула, и воздух казался рассеченным, подмятым этими темными, мрачными чудовищами. Не раз слышал я отчаянные слова, с болью вырывавшиеся из глубины души: «Пусть бы лучше на нас обрушил эти бомбы, проклятый, чем на Ленинград!» Все мы отчетливо понимали, какую беду, несчастье и горе может принести городу и его мужественным жителям каждая бомба…

А что же в эти минуты переживает 12-летний мальчонка?

Сначала — Тонкий свист над головой. Потом удар. Потом тебя качнет. Потом земля Под домом и тобою Встревоженно ворочаться начнет. Потом все это Снова повторится, И крыша Из-под ног пойдет, скользя. И что не страшно — Можно притвориться, А вот привыкнуть — Все-таки нельзя…

Он — не равнодушный наблюдатель. Юра Воронов разбирает завалы, спасает обреченных на гибель людей, сбрасывает с крыш зажигалки. В те дни газета «Смена», тогда поднимавшая на щит славы героев и на их подвиге воспитывающая других, рассказала про один такой эпизод, поместив над текстом портрет мальчонки:

«При первых же звуках сирены Юра Воронов — пионер дружины № 56 — выбежал из квартиры. Он спешил в штаб. Наверное, там есть поручения, которые он, связист, должен немедленно выполнить.

Юра шел по двору. Над головой часто били зенитки. Вдруг раздался оглушительный грохот. Сильным толчком Юру отбросило в сторону, и он потерял сознание.

…Когда Юра пришел в себя, он лежал у стены, засыпанный осколками стекла. Над Юрой склонился его приятель Валя.

— Ничего, — сказал он. — Ты о стену ударился. Бомба в наш дом попала — в угловой флигель.

Юра вскочил, забыв про боль. Ведь там были люди!

— Пойдем, Валька, туда скорей! — крикнул Юра.

— Никуда я тебя не пущу, — заявил Валентин. — Вон как кровь из руки хлещет. Идем в медпункт.

Как только сестра сделала перевязку, Юра побежал к своему дому, где уже работали бойцы аварийно-спасательной команды. Под ногами обрывались кирпичи, дрожали балки. Над головой висел кусок крыши. Не обращая внимания на опасность, Юра принялся помогать товарищам.

— Молодец! — сказал Юре командир отряда».

Да, он был молодец, этот Юра Воронов! И настоящий герой — скромный, тихий, застенчивый, даже не сознававший тогда, что он ежедневно совершает подвиги.

Из-под рухнувших перекрытий — Исковерканный шкаф, Как гроб… Кто-то крикнул: — Врача зовите!.. Кто-то крестит с надеждой Лоб. … Эту бомбу метнули с неба Из-за туч Среди бела дня… Я спешил из булочной С хлебом. Не успел. Ты прости меня.

— Юра, — говорю я ему при очередной встрече, — в какой мере документально это стихотворение, которое ты назвал «Младшему брату»?

Долго молчит Юра, отвечает медленно, глухо, вдруг задрожавшим голосом:

— Брату Алику было тогда три с половиной года, а сестренке Милочке два месяца. Милочка ничего не понимала, она только плакала. А Алик хотел есть. Он всегда смотрел в окно и ждал меня с хлебом. В тот день он так и не дождался… Дневная норма, эти жалкие граммы остались у меня. Ел их, смачивая слезами.