Живём ли мы свой век

— Курс лечения блокадами проведем вам в темпе. Организм переносит их хорошо, кардиограмма у вас улучшается, а назавтра я попросил сделать вам баллистокардиограмму — это один из методов исследования мышечных изменений сердца, у нас есть такая аппаратура.

Видно было, профессор беспокоился, как бы нервное потрясение, связанное со смертью жены, не осложнило течение болезни певца.

Художник тоже наблюдал за соседом, ставшим ему близким товарищем, и, признаться, немало дивился стойкости его характера.

Молдаванов заметно изменился в лице, мало говорил, но ухудшения в состоянии сердца у него не было. Может быть, думал художник, профессор в эти дни увеличил ему дозу лекарств, расширяющих сосуды; или воля и характер певца сильны — так или иначе, а на боли не жаловался. Он, конечно же, глубоко переживал потерю жены; как там ни суди, а Маланья была для него дорогим существом — к ней он привык, с ней была связана вся его жизнь, наконец, он многим ей обязан. Страдал глубоко; художнику, и всем сестрам, и врачам было больно на него смотреть.

Может быть, загрудинные блокады помогли ему сравнительно легко перенести стрессовую ситуацию.

Смятение души своей певец показал только в момент, когда профессор однажды вечером, присев на стул возле художника, сказал:

— А вас, молодой человек, мы завтра выпишем.

— Нет! — всполошился певец. — Не надо его выписывать. Не надо!..

Профессор и художник с недоумением на него посмотрели. Певец смутился. И тихо проговорил:

— Не представляю, как я буду тут один. Не переношу одиночества. И потом я привык к Виктору.

— Хорошо, хорошо, — заговорил профессор. — Я предложу компромиссный вариант, завтра мы сделаем вам очередную блокаду, а ещё через два-три дня вас обоих выпишу.

Этот вариант устраивал и певца и художника.

Глава шестая

Выписывая друзей, профессор предложил им путевки в послебольничный пансионат — вроде дома отдыха для укрепления здоровья.

— Недалеко от Ленинграда, — сказал Пётр Ильич, — на берегу Финского залива в сосновом бору...

Долго, пытливо смотрел на Сойкина. Сказал:

— Вы особенно нуждаетесь... Выписываю вас, но состояние ваших сосудов меня тревожит. Спазм держится, на редкость оказался стойким. Если боли возобновятся — немедленно к нам. Сделаем блокаду.

— Хорошо, профессор.

Пётр Ильич пожимал им руки.

— Там, недалеко от пансионата, моя дача. В выходной день милости прошу в гости.

И вот наши друзья живут в пансионате. В ближайшую субботу они решили навестить профессора. Потеплее оделись и по знакомой уже тропинке спустились к Финскому заливу. По берегу им предстояло пройти около трёх километров.

Сентябрь пригнал мрачные дождевые тучи, и на безлюдный берег залива, вспенивая белую гриву, покатились чёрные волны.

Постояв на берегу, певец зябко повел плечами:

— Вот он — север!..

И они двинулись к дачному поселку.

На даче в небольшой гостиной у только что растопленного камина собралась семья профессора: жена его, Людмила Викторовна, мать жены, Тамара Васильевна, и одиннадцатилетний сын Гриша.

Сын едва ли не с пеленок пристрастился к музыке и, узнав от отца, что к ним пришёл оперный певец, ветретил гостей предложением сыграть с ними в музыкальную викторину. Усадил всех полукругом у камина и нажал кнопку стереофонического проигрывателя. Зазвучал романс «Гори, гори, моя звезда». Когда романс окончился, Гриша предупредил: «Это только начало!»

Поставил на диск другую пластинку с тем же романсом, но уже в исполнении другого певца, тотчас все узнали Бориса Штоколова, понимающе переглянулись. На редкость душевно, лирично исполнил Борис Штоколов этот старинный русский романс. А потом он прозвучал в третий раз. Слушатели без труда узнали певца — то был Александр Огнивцев, голосом, манерой пения он напоминал Шаляпина.

— А теперь, — произнес Гриша тоном диктора, — скажите, чье исполнение вам больше всего понравилось и кто исполнитель?

Художник отдал предпочтение первому певцу, Тамара Васильевна и Молдаванов — Штоколову, а Людмила Викторовна и Пётр Ильич в недоумении развели руками:

— Кажется, — сказал профессор, — все три исполнителя пели одинаково хорошо.

— Но кто же тот, первый певец? — подала голос Тамара Васильевна.

— Я первый, я, дорогие друзья! — раздался бас Молдаванова. — Пел я плохо — признаюсь, соревнования не выдержал. Зря только согласился выпустить в свет пластинку с такой записью.

В голосе его слышалась дрожь еле скрываемого волнения. Все замерли, поражённые. А Григорий готов был расплакаться. И тогда, чтобы выручить юного капельмейстера, Молдаванов поднялся с кресла, тряхнул Григория за плечи:

— Хочешь, я надпишу тебе пластинку?

И, не дожидаясь ответа, стал писать на глянцевом круге: «Грише Чугуеву — в память о нашем знакомстве, о музыкальной викторине и о моем поражении. Обещаю тебе в другой раз этот романс спеть лучше.

Твой новый друг,

Олег Молдаванов».

Напряженность слегка спала. Завязалась неторопливая беседа, но у всех на сердце лежала неловкость от незадачливой Гришиной викторины. И больше всех это чувствовал сам Олег Молдаванов; скоро он поднялся.

— Уж поздно. Нам пора возвращаться.

Певец и художник и в пансионате жили вместе — в комнате, помещавшейся на третьем этаже и двумя окнами выходившей на прибрежный лес.

Молдаванов лег, не зажигая света, а художник подошёл к окну. Ночь была тихой, над верхушками мачтовых сосен необычно ярко светила луна. Ее то и дело закрывали тучи, но она быстро вылетала на простор и каждый раз голубела всё веселее. Казалось, и бег её над кроной леса становился быстрее.

Понимая, какая буря смятения сейчас в душе певца, Сойкин решил ободрить товарища:

— Я вас до того никогда не слышал, признаюсь честно, однако бросил шар за первую пластинку, то есть за вас. Да и профессор, и жена его... Они колебались, так что вы ничуть не уступали двум самым признанным...

Молдаванов остановил поток утешительных излияний:

— Ваших картин я тоже не видел; почему-то верю, они хороши, может быть, даже очень, и именно потому, что вы хороший художник, вам ложь не удается. И давайте условимся: не станем больше говорить о викторине, никакие сентенции критиков не вздымали в моей груди столько волнений, сколько эта вот... бесхитростная затея детского ума.