Живущий

— Что… за… место? — сипло спросил Самсон, хотя спрашивать был не должен.

Крэкер явно терял над ним контроль, не мог справиться — а ведь в сравнении с чудом, которое он для меня совершил, управление медиумом было такой ерундой!.. Наверное, в этот момент мой друг Крэкер уже был близок к агонии. «Утратил способность самостоятельно дышать и глотать, — прочел я потом запись в его медицинской карте. — Причины ухудшения состояния не ясны. Подключение к аппарату искусственного дыхания не представляется целесообразным»… Причины ясны. Он потратил слишком много сил и энергии на то, чтобы вытащить меня на свободу.

Он все довел до конца. Там, в зоопарке, он все-таки «усадил» Самсона обратно в фургон и заставил без лишних вопросов уехать.

Даже представить себе не могу, какого усилия воли ему это стоило. Скорее всего, увозя Самсона, Крэкер уже не дышал.

…Когда я затаскивал планетарника в клетку орангутанов, он ненадолго очнулся. Возможно, тогда Эф в последний раз был в полном сознании. Он назвал мое имя и с размаху заехал кулаком в скулу. Зеркальная маска слегка смягчила удар, но я почувствовал вкус крови во рту…

…Мне снится, что я опять в фургоне Самсона. И что Самсон везет меня обратно в исправительный Дом. Он подчиняется Крэкеру, а Крэкер приказал доставить меня в Спецкорпус. Потому что теперь, когда Крэкер не дышит, он мне больше не друг и отдает плохие приказы… Мне снится, что я спал на ведьмином одеяле, в роботрущобах, и что Самсон нашел меня там, связал, содрал с моего лица кожу и выковырял один глаз. И что потом он погрузил меня в свой фургон и повез — назад, в исправительный…

Мне часто снится, что я возвращаюсь туда. Мне часто снятся кошмары.

Чтобы избавиться от кошмара, нужно пошевелиться во сне.

Я прикасаюсь руками к своим щекам, горячим и липким, без кожи. Кошмар не уходит. Тогда я приказываю себе проснуться совсем. Тяжело и медленно вываливаюсь из спящего режимав ячейку и почему-то утыкаюсь в голые стены. Слетели настройки.

С первым слоем тоже что-то не так. Мой кошмар продолжается: слышу звук мотора и чувствую тряску.

— Никак не проснется, — равнодушно констатирует чей-то «болтун». — Нужно его взбодрить.

Кто-то бьет меня по щеке. Сильно, наотмашь.

Машинально пытаюсь заслонить щеку рукой и понимаю, что я в наручниках. Кончиками пальцев ощупываю лицо — на мне нету зеркальной маски, а кожа действительно липкая и болит. С трудом разлепляю глаза — правый саднит и чешется — и смотрю в первый слой. Я на заднем сиденье патрульной пээспэшной машины. За окнами мелькают золотые огни пустых улиц, громоздкие силуэты конкреций. Великанская железная вилка, великанский бронзовый стул, великанское яблоко, великанский указательный палец…

…Пальцы, которыми я трогал лицо, в крови. Справа от меня сидит Цербер, немигающие зеркальные зенки кажутся бешеными даже под маской.

— Тебе не больно? — заботливо цедит его «болтун», а Цербер снова бьет меня по лицу, на этот раз кулаком.

Слева от меня сидит Эф. Он не сползает с сиденья только потому, что жестко пристегнут. Его голова откинута назад, отекшее лицо залито струйками пота. Он хрипло, неровно дышит — можно было бы подумать, храпит, но глаза широко раскрыты. Его рана под несвежей повязкой пахнет ужасно.

— Смотри, смотри, не отводи взгляд, — заунывно гудит мне Цербер. — Смотри, что ты сделал с моим напарником. — Он снова бьет меня по лицу. — Убить тебя мало. Говна кусок. Сволочь.

— Потише там, — командует с переднего сиденья, не оборачиваясь, кто-то смутно знакомый. — Нужно доставить без повреждений.

Смутно знакомый сидит за рулем. Просто сидит — машина едет на автомате, — не прикасаясь руками к рулю и с интересом разглядывая зажатого в смуглой горсти питомца. Потом отрывается от изучения питомца и смотрит на меня в зеркальце заднего вида. Эти глаза я узнаю — пара подгнивших маслин. Только в прошлый раз его морда была вся разукрашена, а теперь видна нездоровая темная кожа. Мой другКлоун. Из зоны Паузы…

Он раскрывает ладонь, и я вижу, что в его руке — не питомец. Это церебральная линза — та, что они выковыряли из моего глаза, — ка— кая-то высохшая, с парой багровых прожилок внутри.

— Я и не знал, что капилляры в нее прорастают. — Клоун задумчиво рассматривает линзу на свет. — Кажется, поломалась. Вторую пусть тогда техслужба достает, я в этих старинных девайсах не разбираюсь… Исправляемый Зеро, — скучным голосом обращается он ко мне. — Вы обвиняетесь в совершении серии тяжких и особо тяжких преступлений…

На приборной панели светится заданный маршрут и пункт назначения. Исправительный Дом. Кошмар наяву. Серебристая точка — наша машина — ползет по кривой оранжевой линии вверх, уверенно и настырно, как муравей по протоптанной сородичами тропе…

Я закрываю глаза, чтобы не видеть, как серебряный муравей тащит меня обратно в свой муравейник. Теперь я вижу только структуру.Утробу. Оказывается, даже одной церебральной линзы достаточно, чтобы в ней копошиться. С одной линзой утроба выглядит слегка покосившейся, но вполне пригодной для копошения.

Не хочу копошиться. Я устал от вспышек и голосов, от музыки и кино, от спама и полезных советов, от шуток и распродаж. Я хочу выйти из социо…неудачно!

Ты права, утроба. Неудачно это все получилось. Но неудачи скоро закончатся. Минут через тридцать из меня выковыряют оставшуюся церебральную линзу, и ты исчезнешь, утроба, просто рассыплешься в прах. А потом исчезну я сам — вряд ли Совет Восьми позволит мне жить после всего, что я сделал.

Я хотел бы покинуть утробу прямо сейчас, но…

вы не можете выйти из социо

…она не отпускает меня.

выход ограничен или отсутствует

эта проблема будет устранена — а пока вы можете пообщаться с друзьями!

Я пытаюсь представить себе лицо Ханны в тот вечер, когда она уходила на фестиваль, но перед глазами сгущается какая-то печальная тень, кивает и тут же теряет свои очертания. Я пытаюсь представить Крэкера — такого, каким он был до Спецкорпуса, — но вместо него из темных щелей моей памяти выползает его юзерпик с восемью конечностями и тут же воровато шмыгает в глубину. Потом, незваное и удивительно четкое, всплывает лицо безумца Матвея, моего «апостола», от которого я отрекся. Которого я поймал, связал и отправил на чудо-ка— талке в последний путь, чтобы не вызывать ни у кого подозрений…