Жизнь актера
Шрифт:
— Но никто не ангажирует неизвестную труппу.
— Ты создай, а я обеспечу ей популярность. Он сформировал труппу. Я сделал макеты декораций, придумал костюмы. В театре «Буфф-Паризьен» снова оборудовали оркестровую яму. Я пригласил двадцать пять человек, в основном директоров мюзик-холлов. Но зал переполнен. Этого я не предвидел. Мне пришлось стать импровизированной билетершей и самому размещать людей. Спектакль длился всего сорок пять минут. Цель Жоржа — выступать в «Бобино» или в «Олимпии», то есть составлять часть программы. Мы показывали эти балеты днем, поэтому удалось пригласить оркестр из «Лидо». Джаз звучал совершенно фантастически в этом небольшом, прекрасно спроектированном
Мой импресарио так хорошо составила мой контракт с «Буфф-Паризьен», что, если удача мне не изменит, я могу стать владельцем театра. Виллемец испугался и решил его продать. Я пользуюсь приоритетом как покупатель, но у меня нет необходимых средств.
Мне предложили сыграть в спектакле «Цезарь и Клеопатра» в «Театре Сары Бернар». Мы репетируем уже месяц, а до генеральной репетиции осталось две недели. Роль меня увлекает, потому что позволяет мне опередить свой возраст.
— Ты же не собираешься себя старить, — забеспокоился Андре Жюльен. — Я пригласил Жана Маре вовсе не для того, чтобы он себя обезобразил и состарил.
— Нужно воздать Цезарю Цезарево.
У моего Цезаря почти лысая голова, нос с горбинкой. Голос я также изменяю. Выхожу я спиной к публике, так как разговариваю со Сфинксом, находящимся в глубине сцены. Зрители не узнают моего голоса, я поворачиваюсь к залу, они не узнают моего лица. Я слышу, как один зритель в первом ряду говорит: «Это не Жан Маре играет». Именно этот невольный комплимент был одним из самых приятных в моей артистической карьере.
Жорж Невё написал мне письмо.
«Дорогой Жан Маре!
Вам удалось все, вплоть до удивительной головы вашего персонажа. Считается, что юмор и величие несовместимы. Вам удалась эта сложнейшая задача — совместить их. Ваш Цезарь — именно Цезарь Шоу, но в вашей трактовке он становится героем. Да, это необыкновенно. Вашего Цезаря невозможно забыть. С дружеским приветом,
Жорж Невё».
Я занимаю гримерную Сары Бернар. Мне немного совестно нарушать неприкосновенность места, которое должно было бы быть запретным для всех. Ее телефон еще здесь. Как бы мне хотелось, чтобы она позвонила! Я вспоминаю Дюллена, он тоже нарушил табу этого святилища, заняв его в свое время, как я занимаю его сегодня.
Дюллен... Сколько воспоминаний! Я не переставал почитать его. Помню, как радостно он меня встретил, когда я проведывал его в больнице Ларибуазьер. «Ты пришел, ты!» В этих словах было столько признательности... Я любил Шарля Дюллена, как любил театр, и театр, как и я, потерял с его смертью что-то очень важное.
20
Я участвую в нескольких фильмах, один из которых снимается в Японии, два в Югославии и один на Корсике.
Жорж уезжает в Голливуд, где будет сниматься с балетом Ролана Пети в «Хрустальном башмачке» — Лесли Карон в главной роли. Он приглашает меня приехать туда к нему в отпуск. Если я поеду в Голливуд без официального приглашения, могут подумать, что я приехал в надежде получить контракт. Мне этого не хотелось, но я все же поехал. В Нью-Йорке нужно сделать пересадку на внутреннюю линию. Предстояло шесть часов ожидания. Ко мне бросаются фоторепортеры. Но не потому, что я очень известен в США, просто авиакомпании сообщают фамилии V.I.P. [39]
А в самолете Париж — Нью-Йорк не оказалось другой персоны, которая могла бы заинтересовать прессу. Мне задают вопросы:39
Very important person — высокопоставленное лицо (англ.).
— Вы останетесь в Нью-Йорке?
— Да.
— Подождите минутку, мы приведем журналистов.
Но я сбежал. На такси я добрался до города, снял номер в отеле, принял душ и вышел побродить. Никто меня не останавливал. Только одного негра я, кажется, заинтересовал. Он подошел ко мне и спросил, французский ли на мне костюм. Я был разочарован, потому что считал, что одет как американец.
На внутренних линиях персонал не предупреждает, кто находится в самолете. Жорж встретил меня в зале прибытия. Он снял с друзьями дом в обычном квартале. В Голливуде я провожу время, занимаясь хозяйственными делами, готовлю для всех, мою посуду. Я никуда не выхожу, бываю разве что у Ролана Пети, у которого есть бассейн. Я съездил только в Салтон-Си и Сан-Франциско.
Когда я захожу в магазины за покупками, меня спрашивают:
— Вы француз?
— Да.
— Вы работаете в МГМ, как и ваши товарищи?
— Нет.
— А чем вы занимаетесь?
— Живописью.
Жорж удивлялся, что торговцы помогали мне донести покупки до самого дома. Здесь это не принято. Поскольку дом находился близко от рынка, я не мог даже воспользоваться машиной Жоржа. Впрочем, я вообще не осмелился бы сесть за руль. Огромный поток машин и многочисленные ремни приводили меня в ужас: я боялся в них запутаться.
Пришла телеграмма от Эдуара Дермита. Жан очень болен, у него инфаркт. Я срочно возвращаюсь в Париж. Близкая подруга Жана превратила свой дом в клинику. Лифтом пользоваться запрещено, чтобы избежать шума. В доме постоянно находятся медсестры, врачи. Мне не разрешили свидание сразу же по прибытии. Жан знает, что я в Голливуде, и мое возвращение может быть для него потрясением. Я в смятении и тревоге.
Наконец на следующий день мне разрешили его повидать. Жану объясняют, что мне пришлось вернуться из-за срочной работы. Он лежит совершенно неподвижно: ему нельзя даже шевельнуть головой. Он улыбается.
— Они снова сделают меня наркоманом, — говорит он, — мне колют морфий.
Врач отвел меня в сторону, чтобы успокоить. Он объяснил, что ежедневно снижает дозы и скоро в шприце не будет ни одной капли морфия.
Жан разговаривает, шутит. Какое мужество! Прикованный к постели, он по-прежнему элегантен и благороден.
В мельчайших своих поступках он остается поэтом. Я сказал ему об этом. Он снова улыбнулся:
— Моя мать сказала однажды: «Не знаю, как мне удалось родить поэта, это очень трудно».
Профессор Сулье просил меня не позволять ему много говорить. И я, будучи по натуре неразговорчивым, вынужден говорить, чтобы ему приходилось только слушать. Я рассказываю ему о Пике, где я видел, как ящерицы, эти пугливые животные, которые обычно не подпускают человека близко к себе, взбираются на ногу посетителя и позволяют гладить себя тросточкой.
— А помнишь, на острове Самоа загорал совершенно обнаженным и заснул. А когда проснулся, перед тобой стоял молодой англичанин. Твое тело облепили ящерицы, кузнечики, бабочки, а мужские достоинства были прикрыты книгой, которую англичанин положил для приличия. Эта принадлежавшая ему книга была твоя пьеса «Орфей».