Жизнь без шума и боли (сборник)

Чайник ( очень нехорошим, темным голосом ). Семья четыре души?

Отец.  Четыре… Да. Жена, дети вот: ребенок раз, ребенок два. Четыре.

Чайник. Вот вы снова обманываете. Как мы можем вам что-то выдать, если вы предоставляете неправильную информацию?

Мать. Боже, ну как это неправильную?!

Чайник. В прошлый раз кот был. В этот что?

Мать. Ничего-ничего, ну как же это, может быть, случайно кто-то из соседей заходил или мимо прошел и вам показалось, что это наш, но это не наш…

Ребенок Николай. Папа, почему самовар какую-то ерунду говорит, папа, давай попроси самовар налить чаю нам всем, чаю свежего, вкусного, с булками, с карамельками, с чип-са-ми! Мы чай будем пить все вместе, и сами будем пить, и Ивану чаю принесем, потому что Иван себя плохо чувствует!

Отец. Ка-кой Иван?

Ребенок Николай ( после долгой паузы ). Иван – это голубь, я его сегодня с улицы в ящике принес, он больной совсем и летать не может, теперь он живет у меня, его зовут Иван, а не Ваня, потому что он уже взрослый совсем, я видел, как голубиные дети выглядят, а этот другой, взрослый уже, я на балконе ящик поставил, я хотел вам потом сказать, когда папа с работы придет, спросить, можно ли Иван будет у нас жить, пока он не поправится, я его водичкой поил, и он пьет, то есть он поправится скоро и улетит, если мы захотим, всё.

Чайник ( сурово и бесстрастно) . Пять. Должно быть четыре. (Неожиданным, но очень оперативным образом, буквально за пару секунд, без остатка поглощает Ребенка Николая.) Теперь четыре. Одежда в шкафу, мясо в холодильнике, наличные на журнальном столике в коридоре. К чаю в серванте всякое. Обувь в коридоре, в коробках. Всего вам хорошего. До свидания. Отец молча выходит.

Мать ( ребенку Лере ). Иди в свою комнату.

Отец возвращается с больным голубем под мышкой. Голубь действительно выглядит очень плохо. Глаз у него подернут белой пленочкой. Одно крыло свисает неестественнейшим образом, к тому же оно какой-то странной, не голубиной, длины.

Отец. Ну ничего. Ничего (обнимает плачущую мать). Всех прокормим. Он птица-то. Птицу-то легче выкормить, птица не человек. Хватит у нас и на птицу еды. Потеснимся, пояса потуже затянем. Всем тяжело. У всех так. Где день, там и птица. Выдюжим. Выкормим. Что мы – птицу не выкормим? Что мы – не семья, что ли?

Мать ( наливает в чайник воды, ставит его на огонь ). Семья.

Отец ( кладет распластавшегося больного голубя на стол, смотрит на него умильно ). Лера! А ну беги сюда, посмотри, кто у нас здесь!

Антресоль

У одной женщины было трое сыновей, и все – девочки. Разумеется, ей приходилось нелегко – готовить-обстирывать, всем тугие косички каждое утро, бантики-ленточки туда-сюда, позже склеивать липкими материнскими слезами фарфоровые девичьи сердечки, платьица шить поярче, пошумнее, переживать ближе к полуночи, когда за окном только ночной совий вой да ветер-шатун вместо маслянистого постукивания каблучков об асфальт. К тому же сыновья часто дрались между собой. Не могли ничего поделить, как правило, – вечно к завтраку все в синяках выходят, а иной раз даже не выходят: скажем, двое сыновей третьего несут, потому как поколотили его накануне совершенно жестоким образом и ходить он уже не может. Это, конечно, не очень красиво, когда девочка вся избита. Но там какая-то наследственность была плохая, эта женщина потом рассказывала моей матери, что ее прадед прабабушку однажды так отлупил, что она от боли и обиды немедленно родила ему какой-то кожаный песенник с нотами, и кто по этим нотам ни играл, всё похоронные мотивы какие-то выходили, и потом в доме всегда умирал кто-нибудь, поэтому песенник вообще закопали в каком-то лесу. Но не в этом дело.

Когда настало время сыновьям жениться, женщина сказала им: «Видите антресоль? Там лежат лук и стрелы уже давно, возьмите их, выйдите во двор и стреляйте по очереди, только не передеритесь снова, перед соседями стыдно. Стреляйте, – мол, – по старшинству. А там и невесты вам отыщутся».

Сыновья вышли во двор, сверили свидетельства о рождении – выпало старшему сыну стрелять. Стрела его в забор вонзилась. Выстрелил средний сын – попала стрела в соседскую дочь, через печень прошла и еще немножко левое легкое задела, можно было и не вызывать «скорую» уже, но вызвали все равно, формальность. Младший сын выстрелил – стрела назад вернулась и младшему сыну аккурат в темя угодила. Он плакал, переживал, но мать сказала: надо жениться; пришлось послушаться.

Все свадьбы в один день играли. Женщина смотрела на сыновей и радовалась. Старший под венец с забором шел, забор выглядел богато: дощатый, цветущий даже какой-то, ребятишки окрестные его гуашью разрисовали. Средний горделиво вел под руку труп соседской дочери. Труп улыбался, испуганно пожимал руки знакомым и незнакомым гостям и с какой-то экзистенциальной завистью косился на забор ликующего старшего сына. Один только младший сын был невесел – он женился на собственном темени. Как потом выяснилось, ему повезло больше всех: старший очень скоро развелся с забором – у них постоянно какие-то ссоры и драки были, это же у них семейное; средний тоже не очень счастливо жил – труп соседской дочери вскоре запил по-черному, это всё можно понять, конечно, но жить с пьющим человеком невозможно; а вот у младшего всё сложилось прекрасно – вскоре его темя разбухло, налилось соками и родило ему двойню или даже тройню, было сложно разобрать, но жили они более чем счастливо. «В общем-то, хоть одной ихней девчоночке да повезло, – говорила моя мать, смахивая мизинцем тихую вечернюю слезу, – а так семья, конечно, совсем пропащая, это с самого начала было понятно».

Терпеть и доверять

Каждое утро Серафима Никитична обнаруживала, что в холодильнике и кухонных шкафчиках кто-то порылся: сосед!

В ванной тоже всё всегда было перепутано, сбито в комки, одежда-флакончики: тоже рылся сосед, своих флакончиков у него почти нету.

Даже в ее личных бумагах сосед умудрялся порыться, куда бы она их ни прятала – как-то под подушку уложила, утром хвать – вроде на месте, а сосед потом с ней не разговаривал неделю (верное доказательство: в личных бумагах лежало ее неотправленное письмо сестре о том, что сосед всюду сует свой нос, даже в кастрюле с кашей недавно что-то выискивал – свидетельства загробной жизни, вероятно).

Через несколько (три, четыре, пять) лет такой жизни Серафима Никитична осознала, что из-за соседа она превращается в сумасшедшую: боится и шагу ступить, всё прячет, полученные письма сжигает, не прочитав, написанные же письма выбрасывает, не отправив. Поэтому она решилась на ответный шаг – как-то ночью, когда сосед уехал в Крым на лечение, взломала топором дверь его комнаты. «Теперь-то я пороюсь как следует в его вещах!» – подумала Серафима Никитична.

В комнате же, как ни странно, оказалось полным-полно каких-то толсторуких карликов, они облепили Серафиму Никитичну со всех сторон и поволокли ее в угол убивать, убивали быстро, но неприятно. Вот и нет Серафимы Никитичны – а умела бы терпеть и доверять, еще долго была бы.

Вот так новость

В этот светлый день родился Джим Моррисон, великий поэт!!!

Мама курит трубку, ее газета горит в трех местах.

Еще в этот день подлый убийца оборвал полет Джона Леннона, великого «битла»!

Мама подходит к кофейнику и начинает меланхолично его полировать.

Дети злятся.

– Мама, Мама!  – кричат они. – Почему ты не реагируешь, Мама?! Нам вчера в почту каждому пришло по восемьдесят комментов – и представляешь, не поверишь даже, они все – двухнедельной давности!

Мама снимает носки и кладет их в кофейник.

Дети прекращают завтракать.

– Мама, Мама, что ты делаешь, зачем?  – плачут они. – Ведь в этот светлый день родился поэт Джим Моррисон, последний проклятый поэт!

– Я училась с ним на одном курсе,  – говорит Мама. – Мы встречались какое-то время. Вместе сняли небольшой фильм про снег. Вы могли бы быть его детьми, но не стали. Когда мы расстались и он ушел от меня к этой своей ведьме, я от горя придумала себе детей. С тех пор вы всегда были со мной, всегда меня поддерживали и были во всем как я, но это только до сегодняшнего утра, последнего проклятого утра.