Жизнь – что простокваша
Шрифт:
Я впервые уезжала с тяжёлым сердцем – душу сковала жалость, смотрела на дорогих мне женщин до поры, пока сани не завернули за угол. Всю дорогу мысли вертелись вокруг старой больной бабушки, устававшей от ежедневного детского крика.
Зима набирала силы. Морозы сменялись длительными метелями. По субботам нам привозили продукты и запрещали отправляться в дорогу.
Я радовалась: можно было посещать школьные вечера. Подготовить по два вечера в году – занятие несложное, и старшеклассники, соревнуясь, изощрялись и фантазировали. И если – не дай Бог! – восьмой «а» выступал хуже восьмого «б»
– Девятый «а» – великолепно!
– Девятый «б» – замечательно!
– Девятый «в» – восхитительно!
– Все – каждый по-своему – хороши!
Литературные вечера, посвящённые Пушкину, Гоголю, Тургеневу, Толстому, Чехову, были, разумеется, благодатными темами. Возникало сомнение (совершенно, оказалось, напрасное), пройдут ли так же интересно вечера точных наук: химии, математики, физики.
Мы не только получали эстетическое наслаждение, но и, развлекаясь, повышали общеобразовательный уровень – узнавали о многом, чего не было в учебниках. В новом свете представали жизни Ломоносова, Софьи Ковалевской, супругов Кюри. После художественной части обычно бывали танцы – или, как сейчас говорят, дискотеки – под живую фортепианную музыку Клементия Варфоломеевича Poop.
Звонок из комендатуры
Субботний день конца января 1953-го. Закончились занятия первой смены. На выходе из класса Эрика Георгиевна, «классная», задержала меня.
– Из НКВД звонили, велели тебе явиться.
– Зачем?
– Ты что – не знаешь?
– Нет, а что я должна знать? Что я такого наделала?
– Ты в самом деле не знаешь, из-за чего?
– Ну, конечно же, не знаю!
– И родители ничего не говорили?
– Эрика Георгиевна, я не была дома уже больше месяца, давно родителей не видела, что вы меня пугаете?
Она улыбнулась:
– Не думала, что не знаешь, – и, глядя в глаза-копейки, обняла. – Похоже, родители, оберегали тебя…
– От чего?
– Не пугайся. Ты – немка, а все немцы, достигшие 16-летнего возраста, каждый месяц пятого числа отмечаются в комендатуре – являются на регистрацию и перерегистрацию.
– А-а-а! Во-от оно что! – с чувством выдохнула я. – Никуда не пойду: не преступница, да и нет мне ещё шестнадцати!
– Могут возникнуть неприятности.
– Посмотрим! – вырвалось жёстко-угрожающе, и, не попрощавшись, я направилась к выходу, демонстративно подчёркивая, что разговор окончен.
– Тоня, прошу, сходи!
– Нет! – зло, в пол-оборота, бросила я, удаляясь, будто виноватой была она.
Неделя прошла в ожидании – никто не беспокоил. В следующую субботу за нами опять приехали. Три длинных тулупа, чтобы они согрелись, занесли в школу. Так как я от школы жила ближе других, возчик зашёл к хозяйке попить чайку и погреться.
Через час сани скользили по укатанному снегу в сторону Степного Совхоза. Мороз был не менее тридцати, ноги в старых, не раз латаных валенках мёрзли.
– Давайте к тёте Марусе заедем – погреться. Ведь по пути, через Кучук едем! – просила я возчика.
– К нашему приезду мать Маши вытопит баню, надо успеть, а завтра в обед – назад.
– Ненадолго же! Самое большее – полчаса.
–
Скоро темнеть начнёт. Сбрасывай тулупы, кто замёрз, и бегом за санями!В длинных тулупах мы с Машей тяжело шагнули на снег, быстро согрелись, взобрались на сани, придвинулись плотнее друг к другу и не заметили, как задремали. Очнулись, когда вдали мигали одинокие огни.
Открыла дверь в маленькую кухоньку, и на мне, соскучившись за месяц, повисли малыши. Мама и альтмама обнимали, папа Лео услужливо дожидался очереди. Поужинали, и мы с матерью отправились в баню – своей у нас не было.
– Ничего не говорила? – задумчиво в банной жаре спросила она, когда я рассказала о разговоре с Эрикой Георгиевной. – Думала рано, но сходить надо!
– А зачем вызывают, если ещё не подошло время!?
– Почём мне знать? На летних каникулах школа не работает – может, поэтому?
– Целых полгода ещё! Не пойду!
– Не напрашивайся на неприятности!
– Если пойду, то только затем, чтобы сказать, что ни за что не явлюсь больше!
– Но в этот раз сходи.
Учебная неделя началась в напряжённом ожидании. В субботу после занятий девственная Эрика Георгиевна вновь остановила меня.
– Ты мне нужна, зайдём в учительскую.
– В учительскую?
– Там никого нет и долго никого не будет, а в класс зайдут сейчас ученики второй смены.
Мы сели за стол друг против друга, и я заметила её красные глаза. В напряжённом молчании она сдерживала рыдания. «Не знает, как лучше начать,» – безжалостно отметила я, наблюдая её растерянность. Худенькая, слабенькая, жалкая «классная» тихо начала:
– Я только что из кабинета директора школы…
– Но он же добрый!
– Да, добрый, но ему по поводу тебя звонили из комендатуры. Роман Васильевич сказал, что если сейчас туда не сходишь, он уволит меня. Если он этого не сделает, уволят его. Подумай, ты подставляешь не только меня.
– Но это несправедливо!
– А что я могу сделать? Пожалей меня, Тоня! Я ведь тоже туда хожу!
– Вы-ы? Зачем? – глупо удивилась я.
– Как зачем? Я тоже немка!
– Вы-ы – не-емка?..
– А ты не знала?
– Нет, никто ни разу не обмолвился, – я глядела на неё с жалостью. – Хорошо, Эрика Георгиевна, схожу. Обязательно схожу, но скажу, чтобы вас из-за меня не трогали!
– Надеюсь. Спасибо.
Сани в субботу уезжали без меня. Разгневанная, я забежала после занятий на квартиру, бросила сумку на стул и, не пообедав, поспешила в комендатуру. Пробежала длинный его коридор, без стука открыла какой-то кабинет. За столом лицом к двери сидел широколицый мужчина лет сорока-сорока пяти в военной форме.
– Вы комендант? – резко и вызывающе спросила я в дверях.
– Это что за манеры? Ты кто такая? – раздался властный голос.
Я дерзко выпалила:
– Кто такая? Шнайдер Тоня, ученица девятого «в» класса!
Он поднялся, вышел из-за стола, подошёл и, презрительно измерив, властно-тихо приказал:
– Закрой дверь!
Я не сдвинулась.
– Ещё молоко на губах, а спеси-то! – и, обойдя вокруг, медленно закрыл дверь. – Не понимаешь, что тебя судить надо?!
– Ой, как страшно! Судите! Только вот за что?! – не сбавляла я «спеси».