Жизнь Гюго

Ты, что поддерживала неверные шаги моего счастливого детства,Приди и подави пылкое буйство моей ретивой юности.

Этот странный приказ, обращенный к матери, следует читать, не забывая об историческом контексте: возрасте, в котором школьники еще могли признаваться в страстной, бессмертной любви к матери, не боясь насмешек. Но очевидная ссылка на половую зрелость указывает на потенциально катастрофическое устройство ума: «дисциплиной и повиновением, заслонами для сердца и души» {164} . Поразительно, но, вспоминая детство, Гюго ничего не говорит ни об Италии, ни об Испании. Кажется, все его детство протекало беззаботно в стенах сада в переулке Фельянтинок, где единственным, если верить стихам, намеком на бедствия войны стали опыты с порохом.

164

Quatrevingt-treize, III, 2, 12.

Утверждение Гюго, что непослушные школьники – результат нетерпимости учителей, подтвердилось в мае 1817 года, когда директором пансиона Кордье стал профессиональный садист по фамилии Декотт. В ловко составленном язвительном отчете школьного инспектора говорится, что Эммануэль Декотт «полон гордости, тщеславия и энергии» и потому он прекрасно подходит для данного поста {165} .

Новый учитель увидел в Викторе Гюго главную угрозу своему авторитету. Он заслужил себе место в истории литературы тем, что взломал парту Гюго и конфисковал его личный дневник. В дневнике содержалась декларация его политических и литературных взглядов, датированная июлем 1816 года: «Я хочу стать Шатобрианом или ничем» (желание, столь же обычное в 10-е годы XIX века, сколь желание стать Виктором Гюго в 30-е и 40-е годы того же столетия). Кроме того, в дневнике были стихи, которые Декотт, наверное, сравнил со своими рифмованными виршами, посвященными образованию, и подробная характеристика, в конце которой следовал вывод, что Декотт – «мошенник». Гюго обвинили в «неблагодарности» – грехе особенно тяжком, поскольку он получал «заботу и внимание, равных которым не знал ни один другой ученик». В «Рассказе о Викторе Гюго» приводится следующий диалог:

165

Venzac, Premiers Ma^itres, 152.

«Виктор. Месье, это мне следует вас упрекать. Вы выведали все мои тайны, надругались над моим разумом и обнажили мою душу…

Декотт. Осторожнее, молодой человек, вас вернут родителям.

Виктор. Возвращайте. Это мое величайшее желание».

В историях детства, написанных в XIX веке, почти всегда имеется эпизод с конфискацией. Герои угрожают старому порядку; конфискация подтверждает врожденную преступность героя, у которого появляется повод отомстить. Поскольку дневник неизменно теряется или уничтожается, читатель невольно преувеличивает его достоинства.

Ценность данного происшествия заключается в реакции Гюго. Его «дерзость» позволяет мысленно представить, как он позже отвечал на обвинения других тиранов, например французской прессы или Наполеона III. Но даже здесь стремление придерживаться прочных нравственных принципов имеет и свою темную сторону: неизбежное впечатление его собственной вины. После многолетних ссор его родители вскоре официально разъедутся, и Гюго, подобно многим детям, оказавшимся в сходном положении, не в состоянии понять, что он – невинная жертва. В «Конце Сатаны» (La Fin de Satan) он по-своему интерпретирует историю Адама и Евы. Первородный грех у него не ассоциируется с жаждой познания. Зло входит в мир вместе со следующим поколением, точнее, с ревнивым братом Авеля.

К счастью, тирана Декотта дополняла «фея-крестная»: молодой человек с лицом обезображенным оспой и веселой улыбкой, по имени Феликс Бискарра {166} , школьный работяга, который надзирал за учениками и выполнял те же функции в мрачной жизни пансиона, как сегодняшние надзиратели, только с еще худшими видами на карьеру {167} .

Бискарра был первым после Софи Гюго человеком, признавшим поэтический дар Виктора. Ему даже хватило присутствия духа и современных мыслей, чтобы восхищаться такими строками, как «Кости скрипели на жадных зубах» или «Опьяненный кровью, пролитой в бою, и окровавленный» из стихотворного перевода «Энеиды», выполненного Гюго {168} . Этот просвещенный читатель стал направляющим духом в двух событиях, отметивших переход Гюго во взрослую жизнь.

166

Barthou (1926).

167

Venzac, Premiers Ma^itres, 172.

168

Barthou (1926), OP, I, 124–125 (Гюго перевел описание пещеры Циклопа, сделанное Ахеменидом).

Одной из обязанностей Бискарра было водить пансионеров на прогулки. Однажды он отклонился от предписанного маршрута и повел их в собор Сорбонны. Его подружка, дочь школьной прачки, знала одного тамошнего служащего. Поднявшись по многочисленным лестницам, они стояли наверху и слушали, как к Парижу подходят войска союзников. Гюго поразил солнечный пейзаж за городскими воротами и его явное равнодушие к существам, живущим во Франции. Эта тема часто повторяется в его поэзии: Природа, очевидно совершающая свой вечный круг. Кроме того, в тот день Гюго впервые испытал настоящее головокружение: страх, что собственный разум велит ему спрыгнуть с парапета.

Сцену на куполе Сорбонны следует представлять, помня о феноменальном зрении Гюго: необычайная дальнозоркость с любопытными искажениями цвета и перспективы. Этот полезный недостаток придает неожиданную буквальность его определению гения: существо с микроскопом в одном глазу и телескопом в другом, которое «копается в бесконечно большом и бесконечно малом» {169} .

Зрение Гюго помогло ему также при подъеме, когда он заметил столь же головокружительный вид под юбками поднимающейся впереди него дочери прачки… Если собрать отдельные детские воспоминания в хронологическом порядке, становится ясно, что его вступление во взрослую жизнь совпадает с постепенным, по частям, открытием женского тела: ноги мадемуазель Розы, грудь девушки из Байонны, губы Пепиты – и более обширная панорама под куполом Сорбонны.

169

William Shakespeare, II, III, 5.

В «Рассказе о Викторе Гюго» не делается попытка вывести мораль из истории в целом. И все же, как и во многих других случаях, создается впечатление, будто повседневная жизнь Гюго процеживается через его сознание, как через волшебное сито: действительность проходит сквозь него и складывается в осмысленные узоры. Он поднимается на вершины и открывает для себя исторический момент, который сигнализирует о поражении его отца, источник земного удовлетворения, равнодушие Матери Природы и желание прыгнуть в пустоту. И все объединилось в колыбели французского образования. Обычно такое врожденное метафорическое зрение, когда любое событие принимается за аллегорию чего-то другого, считают психозом. Прослеживается тревожное сходство между некоторыми поздними стихами Гюго и монотонно-ошеломляющими образами, которые свойственны пациентам с синдромом болтливости.

Возможно, Гюго не порывал связи с общепринятой действительностью потому, что всегда опирался на нечто конкретное, а также потому, что его связь с видимым миром покоилась на прочном фундаменте секса. Даже его выдающиеся сексуальные подвиги следует в каком-то смысле считать приложением интеллектуального метода. В старости он просто стал плодовитее во плоти, чем на бумаге. В юности такой способ восприятия часто представляется мелочным и смехотворным. Школьником Гюго любил глазеть на обнаженные статуи в Люксембургском саду. Однажды он спрятался в шкафу на чердаке в доме матери, чтобы посмотреть, как встает из постели горничная {170} . Если вспомнить, что женщины не знали о его присутствии, его можно назвать вуайеристом. Но тот же самый человек создал «Созерцания» (Les Contemplations), где «приподнял юбки Природы». Вуайерист оказался и провидцем – во всех смыслах слова.

170

Toute la Lyre, VI, 18; см. также: Derni`ere Gerbe, 75, и Moi, l’Amour, la Femme, OC, XIV, 358.

Второй вклад Бискарра в становление Гюго позволил Виктору впервые узнать вкус славы. В 1817 году сорок пожилых «бессмертных», членов Французской академии, проводили ежегодный поэтический конкурс на вполне однозначную тему: «Счастье, проистекающее из изучения всех обстоятельств жизни» {171} . Увидев объявление о конкурсе, Гюго написал оду в 334 строки, посвященную радости и пользе чтения, с тончайшими намеками на то, что школа (представленная «шумом, беспокойством и обманом») враждебна учебе. Как и следовало ожидать, он выразил вполне роялистскую точку зрения: литература учит ненавидеть «жестоких завоевателей и диких воинов».

171

Явно популярная тема, так как сын Гюго написал стихотворение на ту же тему для того же конкурса четверть века спустя. См. Guille, 32, № 42.

Когда ода была закончена, Бискарра велел ученикам построиться парами и повел их к собору Института [5] на левом берегу Сены. Приказав остальным зарисовать каменных львов на фасаде, он вместе с Гюго взбежал на крыльцо и передал его стихи в канцелярию академии.

Через несколько месяцев Виктора навестил Абель. Он назвал младшего брата полным идиотом. Если бы Виктор в стихах не дал понять, что «едва видел, как три пятилетия завершили свой круг», ему бы, наверное, присудили первую премию. Никто не верил, что автору оды всего пятнадцать лет. Гюго, которому, возможно, в связи с его достижениями предоставили некоторую свободу, бросился к постоянному секретарю академии и показал свое свидетельство о рождении. Ему сказали с поразившей его бесцеремонностью: «Наше недоверие окажется вам полезным». Секретарь был прав: ода мгновенно прославила Гюго. В то время академия старалась оживить интерес общества к искусствам. Подобные конкурсы и обмен эпиграммами и одами, который последовал за ними, стали главными событиями литературной жизни. Академия с радостью представила миру одаренного юношу, тем более что он, как выяснилось, придерживался «правильных» политических взглядов.

5

Институт Франции – корпорация, образованная пятью академиями (до 1832 г. – четырьмя).