Жизнь холостяка

— Флора... Флора...

— В городе не один ухаживал за мной, ну да! Мне предлагали и золотые цепочки, и часики... «Моя милая Флора, если ты захочешь бросить этого старого дурака папашу Руже...» — вот что мне говорили о вас. «Мне бросить его? Ах, но что же с ним станется, с бедняжкой? — всегда отвечала я. — Нет, нет, где коза привязана, там ей и щипать траву».

— Да, Флора, ты у меня одна, и я очень счастлив... Если тебе это доставит удовольствие, мое дитя, хорошо, мы поселим у нас Макса, он будет садиться за стол вместе с нами...

— Еще бы! Надеюсь, не иначе.

— Та-та-та, не сердись...

— Если хватает на одного, хватит и на двух, — ответила она, смеясь. — Но если вы уж так милы, то знаете, что вам нужно сделать, котик? К четырем часам вы пойдете погулять возле мэрии, постараетесь встретить господина Жиле и пригласить его обедать. Если он будет церемониться, вы скажете ему, что это доставит мне удовольствие; он слишком любезен, чтобы отказаться. Потом, к концу обеда, если он заговорит о своих несчастиях, о плавучей тюрьме, вы будете настолько умны, что воспользуетесь поводом и предложите Максу жить у нас. Если он начнет возражать, будьте спокойны, я сумею уговорить его...

Медленно прогуливаясь по бульвару Барон, холостяк обдумал, насколько мог, все происшествие. Если он расстанется с Флорой (при одной этой мысли у него в глазах мутилось), то какую другую женщину он себе найдет? Жениться? Но в его возрасте за него выйдут замуж только ради его состояния, и законная жена будет эксплуатировать его еще беспощадней, чем Флора. Да одна уж мысль о том, что он лишится ее ласки, пускай и притворной, вызывала у него ужасную тоску. Поэтому он проявил в отношении к Жиле всю свою любезность. Как хотела Флора, приглашение было сделано при свидетелях, чтобы пощадить честь Максанса.

Примирение между Флорой и ее хозяином состоялось; но с этого дня Жан-Жак заметил некоторые оттенки, свидетельствовавшие о том, что Баламутка совершенно переменилась в своих чувствах к нему. В течение двух недель Флора Бразье жаловалась лавочникам, рыночным торговцам, кумушкам, с которыми она болтала, на тиранию Руже, соизволившего взять к себе своего так называемого побочного брата. Но эта комедия никого не обманула, и Флору начали считать чрезвычайно хитрой — настоящей продувной бестией.

Руже был очень счастлив, когда Макс поселился у него в доме: возле него был человек, оказывавший ему мелкие услуги, но без лакейской угодливости. Жиле разговаривал, рассуждал о политике, иногда прогуливался с папашей Руже. С тех пор как офицер переехал к ним, Флора не захотела больше быть кухаркой. Кухня, заявила она, портила ей руки. По просьбе Великого магистра Ордена, Коньета подыскала Жан-Жаку служанку — одну из своих родственниц, старую деву, хозяин которой, священник, умер, ничего не оставив ей. То была прекрасная кухарка, готовая быть преданной Максу и Флоре на жизнь и на смерть. К тому же Коньета от имени этих двух могущественных лиц обещала своей родственнице за десять лет хорошей, верной, скромной и честной службы пенсию в триста ливров.

Шестидесятилетняя Ведия была замечательна своей рябой и крайне уродливой физиономией. После того как Ведия приступила к исполнению своих обязанностей, Баламутка стала г-жой Бразье. Она носила корсеты, у нее появились шелковые платья и платья из хорошей шерстяной и бумажной материи, смотря по времени года. Точно так же были у нее воротнички, очень дорогие платки, вышитые чепчики, кружевные косынки, высокие башмачки; одевалась она изящно, богато, и это молодило ее. Раньше она была как бы неотшлифованным алмазом, теперь — ограненным и оправленным рукою ювелира, чтобы придать ей настоящую цену. Она хотела быть достойной Макса. К концу первого года, в 1817 году, она велела купить в Бурже лошадь, так называемую английскую, для бедного офицера, которому наскучило ходить пешком. Макс завербовал в окрестностях бывшего улана императорской гвардии, впавшего в нищету поляка по фамилии Куский, который не желал ничего лучшего, как попасть к Руже в качестве слуги при командире. Макс был кумиром Куского, особенно после дуэли с тремя роялистами. С 1817 года семья папаши Руже состояла из пяти человек, из коих трое были господами, и расходы выросли до восьми тысяч франков в год.

К тому времени, когда г-жа Бридо приехала в Иссуден, чтобы, по выражению Дероша, спасти наследство, подвергавшееся столь серьезной опасности, папаша Руже постепенно дошел до состояния почти растительной жизни. Прежде всего после водворения Макса г-жа Бразье завела стол на епископский образец. Руже, увлеченный на путь чревоугодия, ел все больше и больше, соблазняясь изысканными блюдами, которые готовила Ведия. И несмотря на эту обильную и отменную пищу, он мало толстел. Со дня на день он дряхлел, измученный, быть может, несварением желудка, и под глазами у него резко выступала синева. Но если во время прогулки горожане спрашивали его о здоровье, он отвечал: «Никогда я не чувствовал себя лучше». А так как его всегда считали существом весьма ограниченным, то и не замечали непрерывного ослабления его умственных способностей. Любовь к Флоре была единственное, чем он дорожил в жизни, он существовал только ради Баламутки; его уступчивость по отношению к ней не имела границ; он повиновался каждому ее взгляду, ловил каждое движение этой особы, как собака ловит движения руки своего хозяина. Словом, как писала г-жа Ошон, папаша Руже в пятьдесят семь лет казался старше восьмидесятилетнего г-на Ошона.

Читатель имеет основания полагать, что комнаты Макса были достойны этого очаровательного молодого человека. Действительно, за шесть лет он из года в год придавал им все больший комфорт, подбирая для себя и для Флоры каждую мелочь в своем помещении. Но это был иссуденский комфорт: крашеные полы, довольно дорогие обои, мебель красного дерева, зеркала в золоченых рамах, на окнах муслиновые занавески с красными полосами, кровать с балдахином и занавесями, повешенными так, как это делают провинциальные обойщики для богатой новобрачной, кровать, великолепная по местным понятиям, хотя ее можно увидеть на всех модных картинках и она настолько банальна, что даже парижские лавочники ею пренебрегают, обзаводясь новой обстановкой по случаю женитьбы. Было здесь и нечто необыкновенное, о чем поговаривали в Иссудене, — камышовые циновки на лестнице, положенные, вероятно, для того, чтобы заглушать шум шагов, так что Макс, возвращаясь на рассвете, никого не будил и Руже никогда не подозревал, что его жилец участвует в ночных подвигах «рыцарей безделья».

В восемь часов Флора, в домашнем хорошеньком капоте из бумажной материи в мельчайшую розовую полоску, с кружевным чепчиком на голове, в подбитых мехом ночных туфлях, тихонько открыла дверь комнаты Макса, но, увидев, что он спит, остановилась возле кровати.

«Он вернулся так поздно, — подумала она, — в половине четвертого! Какое нужно иметь здоровье, чтобы выдерживать такие развлечения. Вот это мужчина, я понимаю! Что-то они делали сегодня ночью?»

— А, вот и ты, детка, — сказал Макс, проснувшийся, как просыпаются солдаты, привыкшие благодаря военной обстановке сразу обретать ясность мысли и способность владеть собою, как бы внезапно ни было пробуждение.

— Ты спишь, я уйду...

— Нет, останься, надо серьезно поговорить...

— Вы наделали сегодня ночью каких-нибудь глупостей?

— Ну да... Так вот, дело касается нас и этого старого дурака. Ты никогда не говорила мне о его семье. Ну, так она прибыла сюда, эта семья, — наверно, чтобы дать нам по шее...

— Пойду сделаю ему нагоняй, — ответила Флора.

— Мадемуазель Бразье, — значительно сказал Макс, — речь идет о вещах слишком серьезных, чтобы действовать с маху. Пришли мне кофе, я выпью его в постели и подумаю, как нам повести себя. Приходи в девять часов, мы поговорим. А пока держись так, будто ты ничего не знаешь.

Пораженная новостью, Флора оставила Макса и пошла готовить ему кофе; но четверть часа спустя ворвался Барух и крикнул Великому магистру:

— Фарио ищет свою тележку!

В пять минут Макс оделся, спустился вниз и, словно прогуливаясь, направился к башне, где уже собралась довольно большая толпа.

— Что случилось? — спросил Макс и, раздвигая толпу, пробрался к испанцу.

Фарио, маленький сухой человечек, по своему безобразию не уступал испанскому гранду. Как бы пробуравленные в лице огненные глазки, очень близко поставленные, заслужили бы ему в Неаполе славу человека с дурным глазом. Этот человечек казался кротким, так как он был важен, спокоен и медлителен в движениях: его так и звали — добряк Фарио. Но его кожа цвета пряника и весь его облик, своей кажущейся кротостью вводивший в заблуждение несведущих, человеку наблюдательному говорили о полумавританском характере крестьянина Гренады, который, пока его не вывели из себя, находится в состоянии безразличия и лени.