Жизнь и приключение в тайге

2

Но существуют и некоторые, довольно значительные отличия между В. К. Арсеньевым и его великим учителем. Первое коренится в их отношении к тем странам, через которые прошли их маршруты. Пржевальского влекла его энтузиастическая любовь к природе, патриотическое сознание важности возложенной на себя миссии; пути его определялись поставленными им грандиозными научными задачами, разрешить которые он считал себя призванным. Он перекраивал и создавал заново карту Центральной Азии, проверял гипотезы Гумбольдта и Риттера и исправлял их ошибки; каждое его путешествие являлось крупной вехой в мировой науке, и каждая из посещенных им стран как бы начинала после него новое географическое бытие. Но все эти исследованные им страны занимали только его ум, не сердце. Страны, через которые он проходил, изучение и дальнейшее культурное развитие которых так много обязаны его творческому гению, оставались для него, за исключением, конечно, Уссурийского края, чуждыми. Его сердце неизменно скучало по оставшейся вдали родине. «Часто-часто я в пустыне, — писал он, — вспоминаю про родной очаг, который дороже для меня всего на свете» ^[21].

В. К. Арсеньев в отличие от Пржевальского и его ближайших учеников был теснейшим образом связан с местным краем. Он был не только путешественником по Дальнему Востоку, но и постоянным жителем последнего. Уроженец столицы, он именовал себя сибиряком-дальневосточником. Путешествуя по Уссурийскому краю, который был частью родной страны, Пржевальский, естественно, не мог не вмешаться как-то в его жизнь и остаться равнодушным свидетелем тех безобразных условий жизни, в которых находилось основное местное русское население — уссурийские казаки. После статей Завалишина об Амуре в печати не появлялось столь резких статей, клеймящих позорное поведение русской администрации на Дальнем Востоке, как путевые очерки Пржевальского. Статьи эти, как известно, вызвали большой шум и были сочувственно встречены всей прогрессивной печатью во главе с некрасовскими «Отечественными Записками» ^[22]. Но вмешательство Пржевальского в местные дела, его горячая защита русских насельников края и протест против бездушной и гибельной для края административной политики были все же до некоторой степени случайными эпизодами его биографии. И после, покинув Сибирь, Пржевальский уже более не возвращался к этому вопросу — ни в печати ни в переписке. Его влекли и манили иные, более грандиозные задачи, которые он так смело ставил и так блестяще разрешал. Для В. К. Арсеньева на первом плане стояли неизменно местные задачи, с которыми его исследования и путешествия были связаны неразрывно и органически. Он прокладывал и описывал новые пути, изучал рельеф гор и очертания берегов, устанавливал состав и характер местных лесов, изучал местную флору и фауну, наконец, с особой тщательностью изучал быт коренных насельников края и его историческое прошлое. И одновременно он разрешал важнейшие задачи, связанные с общегосударственными проблемами, главным образом с вопросами обороны края и его роли в возможной будущей войне с Японией. В центре его работ и исследований стояли проблемы стратегического характера, в свете которых он разрешал и вопросы местной экономики, и вопросы колонизации, и вопросы о формах более тесной связи Уссурийского края с жизнью всей страны, и вопросы о мерах для поднятия благосостояния обитателей края. Не все эти вопросы В. К. Арсеньев решал правильно, да ему в силу неизбежной ограниченности его политического мировоззрения в то время и не удалось бы их правильно решить, но он в отличие от многих своих современников и ближайших сотоварищей четко понимал невозможность изолированного разрешения военно-стратегических проблем без увязки их со всем комплексом вопросов жизни местного населения. Его горячая и энергичная деятельность в защиту малых народностей была вызвана и его гуманистическим мировоззрением и сознанием государственной важности правильной политики по отношению к этим народностям. Утилитарный в лучшем смысле этого слова характер имели и все его исследования в целом: он изучал условия плавания по омывающему берега Уссурийского края морю, выискивал способы упорядочения внутренних путей сообщения через суровые горные хребты и бурные горные реки и думал при этом о будущих железнодорожных и шоссейных путях, которые пересекут со временем этот суровый и великолепный край. В этом понимании своих задач основная особенность В. К. Арсеньева как путешественника. Н. Е. Кабанов с полным правом, подводя в своей монографии о В. К. Арсеньеве итоги многолетних и длительных исследований последнего, трактует их как преимущественно краеведческие ^[23]. Это отнюдь не лишает их общенаучного значения; его вклад в познание края является вместе с тем и крупным вкладом в общую географию, ботанику, зоологию, орнитологию, ихтиологию и особенно в этнографию. Над собранными же им коллекциями трудился ряд выдающихся ученых страны: Л. С. Берг работал над его ихтиологическими коллекциями, С. А. Бутурлин — над орнитологическими, И. В. Палибин обрабатывал ботанические сборы В. К. Арсеньева; работали над его коллекциями и другие исследователи.

Специфика арсеньевских изучений особенно наглядно проявилась в его знаменитых описаниях уссурийских лесов. Эти описания принадлежат к лучшим страницам дальневосточной краеведческой литературы, они замечательны и художественностью изображения и тщательностью естественно-исторического описания, особенно описания акатника, бархатного (пробкового) дерева, амурского винограда или папоротников ^[24]. «Не будучи ни ботаником ни лесоводом, — пишет более поздний исследователь, — В. К. Арсеньев тщательно отмечал общий характер растительности, границы распространения некоторых характерных растений и типов леса, не говоря уже о том, что им дана для многих диких местностей основа всякого изучения — рекогносцировочная карта» ^[25]. Н. Е. Кабанов также отмечает уменье В. К. Арсеньева тонко разбираться в географическом

распространении отдельных растений и важнейших для Приморья типов лесов. Границы распространения многих дальневосточных древесных и кустарниковых пород были впервые установлены лишь В. К. Арсеньевым ^[26].

Краеведческий характер его исследований обусловил и преобладание в них этнографических интересов, что также отличает его от Пржевальского. Впрочем, не следует чрезмерно преувеличивать этого различия, тем более что первые критики Пржевальского несправедливо и пристрастно упрекали его в полном равнодушии и даже пренебрежении к этнографическим особенностям исследуемых им стран и вообще к их населению. В отзыве Академии наук было даже особо подчеркнуто, что Пржевальский был «первым исследователем Центральной Азии, но отнюдь не оседлых обитателей ее городов и культурных оазисов». В противовес этому П. П. Семенов-Тян-Шанский в «Истории» полувековой деятельности Русского географического общества» убедительно показал, как «много обязана этнография наблюдениям Пржевальского над бытом кочевых и горных племен Средней Азии» ^[27]. Книга Пржевальского «Монголия и страна тангутов» входит в число важнейших источников для изучения старой Монголии и уклада жизни кочевников. Неправильны и обвинения в пренебрежении к племенам Центральной Азии, которым якобы пронизаны сочинения Пржевальского. Он действительно, как отметил П. П. Семенов-Тян-Шанский, «старался обходить» культурные центры с их китайской администрацией, но это «только потому, что наученный опытом, он не хотел приходить ни в какие соприкосновения с лицемерными китайскими властями», кроме того, «не обладая знанием туземных языков, он не мог ожидать никаких важных для науки результатов от сношений с жителями городов Центральной Азии». Отмечает П. П. Семенов-Тян-Шанский и не раз звучавшие по адресу Пржевальского обвинения в пренебрежительном отношении к китайской цивилизации и китайской исторической и географической литературе. Он возмущался лишь лживыми и продажными китайскими администраторами и очень ярко и красочно описывал их приемы грабежа населения и издевательства над ним. Сочувствие Пржевальского всегда на стороне последнего. «Гуманным был Пржевальский, — особо подчеркивает П. П. Семенов-Тян-Шанский, — и по отношению к туземцам, в которых он видел безыскусственных детей природы, которую он так любил и понимал, перенося эту любовь и на своих инородных братьев по человечеству» ^[28]. Суровые меры он применял лишь к тем племенам (например егра-ям), которые занимались разбоями и грабежами, подобно хунхузам в Уссурийском крае, с которыми пришлось позже столкнуться Арсеньеву, или к обманщикам-проводникам, из-за недостойного и подлого поведения которых не раз ставилась под угрозу судьба экспедиции и самая жизнь ее участников.

Подробно освещен вопрос о взаимоотношениях Пржевальского с местным населением в очерке современного исследователя Э. М. Мурзаева. «У Пржевальского нет заносчивости колонизатора, нет спеси культуртрегера. Советским читателям его произведений всегда следует помнить, что печатались они 60–70 лет тому назад, когда господствовали совсем иные общественные отношения. Пржевальский выступает всегда как друг простого народа. Дружба Пржевальского с населением Нань-Шаня просто трогательна, десятки лет хранили в одном из монастырей его портрет и почитали как святыню эту драгоценность, неизменно с любовью и уважением вспоминали храброго путешественника. Он с симпатией пишет о цельном и открытом характере монголов Халхи, он находит порицающие слова для характеристики вредного влияния представителей китайского торгового капитала и насквозь продажного китайского чиновничества в Куку-Норе, Ганьсу, Внутренней Монголии» ^[29].

Таким образом, нет оснований утверждать, что Пржевальский оставлял в стороне вопросы, касающиеся жизни тех народностей, с которыми он встречался во время своих путешествий, но верно то, что эти вопросы никогда не стояли в центре его внимания, для Арсеньева же они были преобладающими. Правда, в известных четырех книгах Арсеньева, посвященных описанию его путешествий, нет нигде полной и исчерпывающей картины жизни племен, населяющих Уссурийский край. Описания форм и типов семьи, особенностей материальной культуры, фольклора, верований и пр. и пр. нигде не представлены в законченной цельности, но как-то вкраплены отдельными кусками, иногда более, иногда менее подробно, но всегда лишь попутно и вне заботы и стремления дать исчерпывающее изложение затронутой темы. Но это не означало, что В. К. Арсеньев не располагал такого рода материалами или не обращал на них внимания во время своих экспедиций. Наоборот, его осведомленность в этих вопросах была совершенно исключительной и едва ли кто из лиц, занимавшихся этнографией Дальнего Востока, мог бы соперничать с ним в этом отношении. Тех, кто имел возможность ознакомиться с путевыми дневниками и записями В. К. Арсеньева, всегда поражало, какое обилие всевозможных и разнообразных этнографических материалов, находящихся в этих дневниках, осталось неиспользованным в описаниях его путешествий. В. К. Арсеньев готовил к печати специальный этнографический труд («Страна Удэхэ»), который он считал основным делом своей жизни и над которым работал, по собственному признанию, двадцать пять лет. Естественно, что, стремясь избежать повторений, он скупо вносил этнографические моменты в свои путевые очерки.

В. К. Арсеньев не боялся обобщений и теоретических рассуждений по поводу наблюдаемых им фактов. В описаниях его путешествий немало разного рода обобщений — географических, ботанических, климатологических, мало лишь обобщений этнографических. Причина коренится в том же — они должны были целиком войти в подготовляемую книгу. И сам он считал себя, как уже было сказано выше, преимущественно этнографом и археологом, подобно тому, как Пржевальский считал себя прежде всего географом и натуралистом-орнитологом. В одном из писем к Л. Я. Штернбергу, сообщая о плане построения своей книги «По Уссурийскому краю», В. К. Арсеньев писал, что видит необходимость «остановиться на одной какой-либо специальности» ^[30]. Этой специальностью он и избрал этнографию; археологию же рассматривал как подсобную отрасль для этнографических исследований, совершенно правильно полагая, что без параллельных археологических разысканий нельзя разрешить важнейшие этногенетические проблемы, возникающие при исследовании народностей Приамурья. Соответственно этому второй своей основной задачей он считал составление книги об археологических памятниках Уссурийского края.

Академик Л. С. Берг разделил путешественников на два типа: путешественники-романтики и путешественники-классики. К числу первых он относил Миклухо-Маклая, ко вторым — Пржевальского. Напомним подробнее это любопытное сравнение: «Миклухо-Маклай, — писал Л. С. Берг, — видел свою миссию в том, чтобы быть другом и заступником отсталых и угнетенных народов. В свое третье посещение Берега Маклая он отправился с исключительной целью — отвезти своим друзьям-папуасам обещанные подарки. Миклухо-Маклай совершил много путешествий, собрал громадные коллекции, напечатал серию весьма важных небольших статей, но главного отчета о деле всей своей жизни не успел опубликовать. Н. М. Пржевальский был человек иного склада. Он в своих путешествиях преследовал не филантропические цели, а чисто конкретные научные задачи, к выполнению которых и прилагал все усилия. Он никогда не отправлялся в новое путешествие, не представив основательного отчета о только что проделанном. Пржевальский может служить типом путешественника-классика» ^[31].

Это сравнение стало довольно популярным в географической литературе, однако согласиться с ним трудно. Вопрос о судьбе и характере литературного наследия Миклухо-Маклая и Пржевальского не может определять собой коренных различий их типов как путешественников. Способность быстро работать, четкость в организации своего труда, возможность довести до конца задуманные работы являются результатом не только свойств характера, но и тех условий жизни, в которых пришлось тому или другому лицу действовать. Жизнь Пржевальского сложилась так, что вся она почти без остатка заключена в его путешествиях; она как бы распадается на ряд отрезков времени, обозначенных его пятью путешествиями, промежутки же между ними посвящены работе над «отчетами» и подготовке к новым экспедициям. Иначе протекала жизнь Миклухо-Маклая. На берег, получивший затем название Берега Маклая, он вступил только ученым, исследователем-натуралистом, покинул он его борцом за права обездоленных народностей, «младших братьев» в общей семье человечества.

Л. С. Берг неправильно именовал задачи, которыми руководился Миклухо-Маклай, «филантропическими» (этот термин применял по отношению к нему и Д. Н. Анучин); великим исследователем руководили не отвлеченные «филантропические» задачи, но широкие гуманистические и принципиально-общественные идеи. Впрочем, тот же Л. С. Берг в другой своей статье, посвященной уже специально Миклухо-Маклаю, более правильно определяет основной смысл деятельности последнего: «В то время как другие географы открывали новые, доселе не известные земли, Миклухо-Маклай стремился прежде всего открыть человека среди исследовавшихся им первобытных людей, то есть, не затронутых европейской культурой народов». «Мы ценим его, — заканчивал свою характеристику Л. С. Берг, — как великого гуманиста, для которого не было высших и низших рас, как друга и защитника отсталых и угнетаемых народов, как борца за их свободу и право на самоопределение» ^[32]. Эта напряженная борьба, в которую весь ушел Миклухо-Маклай, действительно помешала ему так тщательно «отчитаться» в своих экспедициях, как это удалось сделать Пржевальскому; эта же борьба надорвала и физические и нравственные силы ученого, и он слишком быстро угас. По какому-то как будто злобному капризу судьбы в один и тот же год (1888) ушли из жизни оба великих путешественника, оба они скончались преждевременно и в полном расцвете сил: Пржевальский на 50-м году жизни, а Миклухо-Маклаю было всего лишь 40 лет. Миклухо-Маклай, по его собственному признанию, отошел от интересовавших его первоначально «зоологических вопросов» «ради вопросов по этнологии»; его внимание заняли всецело люди, которых застал он «в состоянии первобытного развития, не пережившего еще стадии каменного века» ^[33]. Но еще в большей степени его заинтересовали вопросы социальных отношений и социальной справедливости, что и привлекало усиленное внимание к его деятельности таких людей, как Лев Толстой или Тургенев.

Вопрос о сходстве и различии в деятельности обоих ученых разрешается вне проблемы «классики» и «романтики». Оба они классики, ибо их путешествия представляют образцовые и непревзойденные примеры, на которых учились целые поколения исследователей-путешественников; оба они романтики в лучшем смысле этого слова, как, например, понимал его Белинский, если разуметь под этим термином («романтизм») особую настроенность души, способность вносить в свое дело поэтическое начало и одухотворять его безграничным творческим энтузиазмом. И кто же, как не Пржевальский, с такой изумительной силой, с таким волнующим вдохновением раскрыл романтику путешествий по странам, куда редко ступала человеческая нога!