Жизнь и приключения артистов БДТ

— Садитесь сюда, Володя!..

Из Осаки выбирались долго, и им удалось обсудить вчерашнего «Ревизора» на полторы сотни зрителей. В огромном — две тысячи мест — зале они казались участниками действия и личными гостями Городничего.

— Ну, как вы играли свой эпизод, своего Бессловесного? — Розенцвейг уже знал, как артист Р. называл своего временного героя.

— Вдохновенно, — сказал Р. — Я люблю его, как брата. Ни одного слова, настоящий мужик.

— Так скажите Гоге, он сохранит это удовольствие за вами!

— Нельзя отбивать хлеб у товарища!.. Боря Лескин изобразил в «Ревизоре» дворника, вышел со сцены, отклеил бороду и говорит: «Ну вот, встретился с Гоголем»…

— Вы помните «Чио-Чио-сан»? — без перехода спросил Розенцвейг.

— В какой-то степени, — осторожно ответил Р.

— Это же японская история!

— Конечно, — подтвердил Р. и запел: «У ней такая маленькая грудь и губы, губы алые, как маки. Уходит капитан в далекий путь, оставив девушку из Нагасаки…» Впрочем, это из другой оперы…

Красная путевая тетрадь лежала у него на коленях, и 30 сентября 1983 года артист Р. по наитию записал Сенин монолог. Если бы он был более сведущ в мировом оперном репертуаре и лучше знал творчество Джакомо Пуччини, он бы только покивал Семену Ефимовичу, продолжая думать о своем. Но не было бы счастья, да несчастье помогло…

— Понимаете, вопшем, все они итальянцы, — говорил Розенцвейг, — я имею в виду либреттистов и самого Пуччини. Джиакозо и Иллика. И вот они берут экзотический сюжет, но в то же время там есть и что-то фактическое. Может быть, что-то было в газетах. Но — невэтомдело!.. Вы понимаете этот фокус?.. С Моцартом то же самое!.. Пишет австриец, истории французские, но все на итальянском языке!.. В переводе, конечно, эффект уменьшается. Слушать оперы Пуччини надо на итальянском!.. «Тисара, Тисара-а-а…» Ах, как это написано!.. Вопшем, она расставляет цветы, убирает комнату и смотрит в окно, как приближается корабль. Она думает, что это плывет он. Тут стреляет пушка, и корабль причаливает в ту же самую Иокогаму.

— Ну да — сказал Р., — корабль называется «Хабаровск», но это — военный трофей, и его девичье имя — «Герман Геринг»…

— Слушайте, слушайте! Вы тоже, между прочим, могли бы сделать какое-нибудь либретто!.. Вот он уже идет к ней, ближе, ближе, и это нарастает в музыке, сейчас войдет… Нет!.. Это — не он! Все! Ошибка!.. Рухнула ее последняя надежда. И музыка здесь… Сердце переворачивается!.. Ее отдали замуж на 999 лет! Кто отдал? Дядя!.. У нее есть дядя, его зовут Бонза. Не смейтесь!.. Он служитель бога Ямато. И свадьбу организовал администратор Геро. А этот лейтенант, этот Пинкертон, которого она ждет, между прочим, клялся, что ее не бросит!.. И тут она открывает ящичек и начинает разворачивать белую бумагу. Вы знаете, что такое сепукка? Это нож для разрезания живота, специальный инструмент для харакири. Что интересно, что его заворачивают в рисовую бумагу и вынимают только на крайний случай… Но тут появляется ребенок, сын, и идет сцена прощания. Невозможно слушать без слез, сколько раз слушаешь, столько раз текут слезы… Она уводит мальчика, заходит за ширму… И ударяет себя. Удар, конечно, под ложечку и — вниз, к почкам!.. Но это не все. Тут раздается голос, он все-таки приехал, этот Пинкертон!.. Он уже капитан, и у него есть жена Кэт…

— По-моему, это мелодрама, — сказал Р.

— Вопшем, да, — согласился Розенцвейг. — Сюжет — может быть, но музыка… — он оборвал себя и со счастливой улыбкой стал смотреть в окно.

— Шеф ему доверял слепо, — сказал о Сене Рюрик Кружнов. Рюрик умел играть на фортепьяно, закончил театроведческий и лет пятнадцать работал у нас радистом. Музыкальное образование позволяло ему хорошо понимать Маэстро. — Он мог все, он учил петь безголосых…

— Это я знаю по себе, — сказал Р.

— То есть как? А «Бедная Лиза»? — недоверчиво спросил Рюрик.

— Сеня научил… А помнишь детский хор в «Лицах»?

— Еще бы!.. Он мог сесть и наиграть любую мелодию. И оранжировал, как Бог!.. Мы переиграли все скрипичные сонаты Бетховена и Моцарта, просто так, для себя, он на «тирольке», а я на фоно. Мог взять трубу и сыграть, как трубач. Вы знаете, что вокализ в «Ревизоре» спел он?.. Что этот баритон — Семен Ефимович?

— Ты открываешь мне глаза, — сказал Р.

— Влюбился в пятую симфонию Канчели, потом в Уэббера… Был еще такой Элгар, никому не известный. — Рюрик помолчал и добавил: — Знаете, мне кажется, к вашим спектаклям он написал свою лучшую музыку.

— Ты думаешь? — спросил недоверчивый Р.

— Да, — сказал образованный Рюрик. — У меня в ушах звучит финал к «Лицам» Достоевского… Это можно сравнить с Малером, ей-богу!..

И хотя никакой заслуги артиста Р. в этом быть не могло и, конечно, не было, он разволновался. Свидетельство Рюрика снова указало на странную и никем прежде не отмеченную душевную, а может быть, и мистическую близость артиста Р. к покойному композитору.

Худущий, сутулый, бледный, с реденькой рыжей бородкой, Рюрик смотрел на мир немигающими голубыми глазами и в театре по большей части молчал. На первых шагах в радиоцехе он не смог спаять малознакомые детали и получил разнос от Изотова. Рюрик защитился:

— Я думаю, и Товстоногов не мог бы это спаять!

— Поэтому он и занимается другим делом, — невозмутимо ответил Изотов. — Он знает свой недостаток…

Как-то по аналогии с «бедным Йориком» Р. в шутку назвал его «бледным Рюриком»…

— Что вы такой бледный, Рюрик? — спрашивал его Заблудовский.

— Хвораю.

— Отравились?.. Простуда? — тревожился Изиль.

— Да нет, просто весна, — печально отвечал наш Пьеро.

— Да, да! — сочувствовал Заблудовский. — Причем каждый год!..

Когда Рюрик выиграл почетное право быть сфотографированным и занять место на профсоюзной доске «Лучший по профессии», он так и не смог выдавить из себя улыбки. Оценив его портрет, кто-то сказал:

— Вы не лучший по профессии, вы — лучший по процессии…

Однажды Рюрик заменил ушедшую в декрет пианистку, и уж тут-то, несмотря на духовную близость, ему от Розенцвейга досталось. Солируя, он еще справлялся с новыми задачами, но стоило ему заиграть с другими, как обнаруживался крайний индивидуализм. Театр — искусство играть с другими, а оркестр — тем более. Главное — это «цузаммен», «тогезер», «вместе» и так далее, на всех языках. И тогда музыка обходится без перевода. А в драматическом театре она должна помочь высказаться режиссеру и подчеркнуть волнение артистов. Подчеркнуть, а не заслонить, понимаете? В этом все дело…

Профессор Хокке «Лица» Достоевского оценил высоко.

В первый раз мы надрались три года назад, в восьмидесятом. Профессор Осакского университета господин Кадзухико Хокке пришел на спектакль и высказал горячее одобрение, так что не пригласить его домой было бы просто невежливо. А дома, кроме большой бутылки водки и маленькой банки маринованных грибов, ничего не было. Как на грех. Ни жена Р., ни переводчица профессора не смогли ничего противопоставить растущему взаимопониманию культур и бурному развитию ученой беседы. И артист Р. с профессором Хокке крепко набрались.

Стало быть, в Осаке причиталось с Хокке. Но как раз на те дни, когда БДТ гостил в Осаке, дела русской кафедры швырнули профессора Хокке в Токио. Конечно, он нашел интересный выход, но в следующий раз мы сумели ответственно надраться только в Твери.

— «И буде не я, карапела бы ты Твери», — цитировал профессор Грибоедова в удалом номере одноименной гостиницы, вспоминая, как мы разминулись в Осаке и обмывая удачу очередной международной пушкинской конференции. На столе, кроме всего прочего, опять были грибы и водка, а рядом с Хокке-сан сидела его жена, Митико, владелица небольшого аптечного бизнеса в Осаке, поддерживающая мужа в его научных негоциациях как морально, тэк и материально. Особенное впечатление произвела она однажды в Пушкиногорье, когда, приглашенная на день рождения, надела по совету мужа тончайшее кимоно и гэта — высокие деревянные сандалии. Из конца в конец Петровского мелкими шажками шла японская картинка по глубоким весенним лужам, и потрясенная деревня следила ее путь…