Жизнь и реформы

Произведенная крупная перестановка вызвала серьезный резонанс у нас и за рубежом: что бы это значило? Лигачев возглавил комиссию по аграрной политике, и на том же направлении ему помогает Никонов. Яковлев выдвинут на международное направление, а Медведев вернулся в идеологию. Конечно, это не было простой рокировкой. Нужно было реагировать на ту часть общественного мнения, которая демонстрировала неприятие Лигачева в качестве куратора идеологической сферы. И на другую, тоже сильно себя проявившую, особенно в партии, — в неприязни к Яковлеву. Требовался маневр, который разрядил бы ситуацию.

Ставят иногда вопрос: а не надо ли было уже тогда распрощаться с Лигачевым? Такое решение сразу после конференции могло вызвать ненужное обострение ситуации накануне политической реформы. Да, часть общественного мнения не принимала Лигачева, считая его лидером правого крыла, по сути дела, скрытым противником перестройки. Но ни в одной демократической партии не может быть «одномыслия». Не забывал я и о том, что впереди у нас съезд, на котором и будет решаться судьба тех или иных течений. Словом, Лигачева надо было отодвинуть от идеологической работы, но сохранить в руководстве. Так и было сделано.

В новой структуре ЦК ослабла роль Секретариата, который, по существу, играл до этого роль «малого Совнаркома». Теперь за ним оставалось решение сугубо внутрипартийных вопросов. До меня доходили суждения, будто бы изменение роли Секретариата понадобилось Горбачеву для лишения власти Лигачева. Нет, на первом месте стояла задача изменить функции органа, дублировавшего функции и Политбюро, и правительства.

Работа все лечит

Чтобы не углубляться в обиды и не впадать в ипохондрию, надо, как говорят, не давать себе «передыху». По многолетнему опыту знаю: работа может вылечить все. Надо всех втягивать в дело, тогда и личные переживания отходят на второй план.

Написал это и вспомнил, что в моей политической карьере прослеживается интересная закономерность: в силу каких-то обстоятельств я всегда приходил на тот или иной пост в момент, когда меня не ждали. Да и для меня самого это часто бывало неожиданным. Вот некоторые тому подтверждения. В комсомол вступил я в феврале 1946 года. Меня избрали секретарем комсомольской организации Привольненской школы. Свою учебу пришлось продолжать в райцентре, в Красногвардейской средней школе. Она была сильной по составу преподавателей. Отлично помню комсомольское собрание осенью 1948 года. Битком набитый школьный зал — ведь поголовно все записывались в комсомол. Представитель райкома предлагает мою кандидатуру для избрания секретарем. Из зала голоса: «А кто такой Горбачев? Пусть встанет, поглядим». Встаю. «А-а-а!» Стал садиться, а в это время кто-то убрал стул. И я под общий хохот приземлился… на пол. Обычный школярский розыгрыш. Зато избрали тайно и практически единогласно.

В горком ВЛКСМ в Ставрополе я, можно сказать, свалился как снег на голову, меня мало знали. Тем не менее секретарем избрали. Неожиданно и для меня, и для них. А через 10 лет, вызвав прямо из отпуска, рекомендовали первым секретарем Ставропольского горкома, только теперь уже партии.

Но самое неожиданное — это избрание меня вторым секретарем крайкома партии, потом — первым. По критериям того времени слишком молод, каких-то 37–39 лет. Самый молодой в составе бюро и секретариата Ставропольского крайкома — и вдруг первый секретарь. Для всех это было неожиданным.

Тогда я подумал: надо незамедлительно задать темп работы, не читать мораль, не внимать стукачам, не выяснять, кто что сказал по моему адресу, а двигать дело. Оно захватывает. Все расставится по местам, и будет ясно, чего стоит каждый.

Начало положено

Пришла пора готовиться к Пленуму по политической реформе. 22 и 23 октября публикуются законопроекты об изменениях и дополнениях Конституции СССР и о выборах. На них обрушилась массированная критика со всех сторон. В тот момент в полном объеме проявилась идеологическая беспомощность партийной номенклатуры, ее неспособность разговаривать с людьми, вести спор с оппонентами. На площадях, где бушевали страсти, работники горкомов и райкомов просто боялись появляться. Выросшие в другой атмосфере, воспитанные в «инкубаторе», они панически боялись любой публичной дискуссии, открытого политического противостояния. И это выглядело особенно контрастно на фоне пропагандистской деятельности, развернутой демократами. Через 2–3 дня после публикации законопроектов, не ознакомившись с ними как следует, последние начали кампанию протеста. Действовали самоуверенно, даже нахально.

Юрий Афанасьев и его сторонники считали законопроекты просто камуфляжем, поскольку, мол, партия по-прежнему остается руководящим ядром системы. В этом духе трактовались соединение постов, выборы от общественных организаций. Проявлялось недовольство и в республиках, особенно в Прибалтике. Изменения в Конституции были восприняты там как еще большее усиление центра. Возникали и все более агрессивно действовали народные фронты. Усиливались сепаратистские настроения.

Все это вооружало аргументами противников реформ. И конечно, нервничал руководящий слой. Мои призывы учиться работать в условиях демократии, повторявшиеся от пленума к пленуму, оставались без внимания.

Листаю записи выступлений на заседаниях Политбюро — они полны беспокойства. Мы оказались неподготовленными к адекватному восприятию оппозиции, не знали, что это такое, как она действует. У нас ведь впервые появилась реальная оппозиция, причем радикального толка. И это уже повод для крика: «Караул, пожар, горим!» Получалось, открыв дорогу демократии, сами задыхались от мощного притока кислорода.

В прениях на Пленуме 28 ноября после моего доклада «О мерах по осуществлению политической реформы в области государственного строительства» ораторы били тревогу. Щербицкий отметил, что экстремистские националистические действия приобретают все более организованный характер. Фотеев (секретарь Чечено-Ингушского обкома партии) сказал, что сначала было «умиление перед гласностью», теперь же — растерянность. Мендыбаев (второй секретарь ЦК КП Казахстана) высказался за большую самостоятельность республик; затронув тему неформальных объединений, заявил, что нельзя проходить мимо антиобщественных высказываний и действий со стороны некоторых из них. Ректор МГУ академик Логунов сообщил, что на «комсомольской конференции в университете появилась фракция радикалов, их претензии были отвергнуты, но и представителя ЦК ВЛКСМ делегаты сняли с трибуны». Мироненко, первый секретарь ЦК комсомола, выразил мнение, что всем партийцам пора выбираться из окопов, ибо они отсиживаются, а жизнь идет мимо. Везиров, проработавший полгода первым секретарем ЦК КП Азербайджана, поставил вопрос ребром: «Если у нас речь идет о революции, то надо видеть и контрреволюцию».

Словом, тревожных констатации было предостаточно, и во многих отношениях для этого были серьезные основания. Но в целом Пленум не ударился в панику, скорее, звучали предостережения. Во всяком случае, предложенные нами преобразования практически без поправок получили «проходной» балл. Конечно, сыграло свою роль то, что они всецело соответствовали решениям конференции.

Заключая Пленум, я говорил о необходимости быть готовыми к работе и борьбе в новых условиях. На арену вышли самые различные силы, мы не можем считать всех подряд деструктивными. Главное — защитить перестройку — и от консерваторов, тормозящих демократический процесс, и от экстремистов и демагогов.

Над страной всходила заря новой демократической эры.

Думы мои, думы…

Заканчивался еще один год перестройки, насыщенный до предела работой и самыми разнообразными событиями, радостными и скорбными.

Помню, 9 декабря увидел в одной зарубежной газете крупный заголовок: «Горбачев: триумф и боль». Имелось в виду мое удачное выступление в ООН и жесточайшее по разрушительной силе землетрясение в Армении, происшедшее в тот же день, 7 декабря.

Время, к сожалению, шло значительно быстрее, чем задуманные нами реформы. Не давала покоя мысль: почему нет результатов, на которые рассчитывали, что задерживает, где резервы ускорения преобразований?

Жизнь обгоняла партию. Общество в целом оказалось более восприимчивым к новым идеям, чем «авангард». И чем больше нарастала активность народа, тем больше ощущалось это отставание. КПСС, в возможность обновления которой я все еще верил, на глазах теряла позиции. Наряду с растерянностью в партийных структурах уже в открытую проявлялось недовольство реформаторским центром.

О механизме торможения мы все время говорили, не упоминая партии. Наедине с собой я начал понимать, что он, этот механизм, — внутри нее, она не только отстает, но и сопротивляется изменениям, задевающим систему. А ведь именно партия была ее несущей конструкцией. Торможение шло в основном через аппарат — партийный, государственный, хозяйственный. А что такое аппарат — там ведь беспартийных было раз-два и обчелся. Покусившись на доселе незыблемые устои 18-миллионной рати чиновников, начав ее сокращение, я понимал, какой муравейник разворошил. Знал, что пощады от них не будет.