Жизнь и реформы

Сложные чувства, непростые мысли приходят ко мне, когда думаю о Югославии, вспоминаю встречи на югославской земле со многими интересными и просто симпатичными в общении людьми. Мы знали, не раз говорили о том, что связывало наши страны и народы в далеком и сравнительно недавнем прошлом. Оказалось очень много общего в наших судьбах сегодня… А завтра? Чем может обернуться для наших народов эта общность судеб, она ведь многомерна? Если мы способны чему-то учиться, усваивать какие-то уроки из жизни собственной, наших друзей и соседей по дому, континенту и планете, то мы уже не игрушка в руках слепого рока. Говоря это, я имею в виду, по крайней мере, один бесспорный урок: быть более открытыми друг другу, и, если верна мысль об общности судеб, значит, больше знать друг о друге.

«Сейчас идут лучшие годы в сотрудничестве наших двух стран», — сказал мне в октябре 1989 года Будимир Лончар, союзный секретарь по иностранным делам СФРЮ. Спустя три года не стало ни СССР, ни СФРЮ. Россия должна теперь заново налаживать отношения с Сербией, Словенией, Хорватией, другими независимыми государствами, возникшими из осколков бывшей Югославии, в том числе, возможно, с тремя Босниями. А они, в свою очередь, открывать дипломатические миссии в Киеве, Минске, Ташкенте, Алма-Ате и других столицах Содружества.

И все же хочется верить, что в этом «дроблении» не будут утрачены и преданы забвению те живительные токи, которые соединяли Советский Союз с Югославией в годы военных испытаний и возрождению которых я в меру сил способствовал.

Глава 36. Николае Чаушеску: падение самодержца

Наш новый подход к странам, провозгласившим себя социалистическими, с его акцентом на равноправие, суверенитет, невмешательство во внутренние дела открывал возможность поворота к лучшему и в отношениях с Румынией. Эти отношения, и без того непростые, еще больше были осложнены в августе 1968 года вводом войск пяти государств Варшавского Договора в Чехословакию.

Особая позиция

С тех пор Николае Чаушеску, который к тому времени всего лишь три с небольшим года возглавлял РКП, стал дистанцироваться от Советского Союза и всемерно подчеркивать требование уважать независимость и суверенитет Румынии. Это само по себе элементарное требование, повторяемое по любому поводу и даже без всякого повода, превратилось в своего рода заклинание, приносившее двойные дивиденды. «Особая позиция» Румынии поощрялась Западом займами, кое-какими инвестициями, режимом наибольшего благоприятствования в торговле и т. д. Во-вторых, и это, пожалуй, главное, Чаушеску ловко использовал ее для усиления и без того плотного контроля за поведением и образом мыслей граждан, а по сути дела — установления абсолютной личной власти. Население в массе своей было отделено непроницаемым административным занавесом и от Запада, и от Советского Союза.

С Чаушеску я был знаком еще до того, как стал генсеком. В качестве секретаря ЦК КПСС мне приходилось встречаться с ним, когда он время от времени приезжал в Советский Союз. Его не очень-то жаловали в Москве, не прощали амбициозность и демонстративное заигрывание с Западом. Он же в ответ еще громче заявлял о своих «особых» взглядах, выдвигал претенциозные внешнеполитические инициативы, рассчитанные отнюдь не на практическую реализацию, а на то, чтобы «застолбить» собственную оригинальность. Странное чувство я испытывал, наблюдая за тем, как Чаушеску изо всех сил старался продемонстрировать независимость суждений. Все это было ненатурально, мало-мальски искушенному в политике человеку были видны и масштаб личности, и психологическая неустойчивость.

Я полагал, что стоило попытаться снять конфронтационный оттенок с советско-румынских отношений. Отсюда и мой подход к Чаушеску, с которым я стремился говорить уважительно, внимательно вникать в суть обращений. Признавал, например, большую долю истины в его рассуждениях о том, что напряженность между Москвой и Пекином, по крайней мере частично, объясняется промахами и просчетами советской стороны. А Чаушеску, надо сказать, очень гордился тем, что у него сохраняются хорошие отношения с китайским руководством, и был не прочь выступить в качестве примирителя Пекина и Москвы.

Вообще, роль посредника привлекала бухарестского руководителя. Так, он стремился поддерживать широкие контакты с арабскими деятелями, в том числе с Арафатом, и с Израилем. Наверное, легче перечислить те страны Африки и Юго-Восточной Азии, где Чаушеску не бывал, чем те, которые он посетил со своими широко рекламировавшимися визитами. Не был равнодушным румынский президент и к Движению неприсоединения, явно завидуя популярности в нем Югославии. Эти глобалистские амбиции он повсюду стремился подкрепить установлением экономических связей, предлагая довольно широкий ассортимент румынской продукции, от продуктов нефтехимии, сельскохозяйственных машин, компрессоров, дизельных агрегатов до авиационной техники, автомобилей и тепловозов. Все это выпускали румынские промышленные предприятия, хотя и надрывались от перегрузок и страдали от перебоев с энергией, материалами и сырьем. Румынская экономика была всецело подчинена великодержавным амбициям правителя и все больше уподоблялась немилосердно подхлестываемой, загнанной жестоким ездоком лошади.

О положении в Румынии мне было известно. А с 1986 года стали поступать сигналы о том, что, несмотря на строгое дозирование информации о Советском Союзе, там стал проклевываться интерес к происходящим у нас перестроечным процессам. Все, конечно, понимали, что дело упирается прежде всего в позицию Чаушеску, так много зависело от этого «живого бога», единого его слова. Знали, что на ключевые посты в стране расставлены родственники верховного правителя и его жены (в составе ЦК их насчитывали до 70), что любого неугодного ждет опала. Как только возникал разговор о Чаушеску, пожимали плечами, как бы констатируя, что с этим режимом «все ясно», говорить не о чем.

Но я знал, что Чаушеску стремится к встречам со мной, сознавая необходимость для себя и Румынии (а он, несомненно, был склонен отождествлять себя с Румынией) сотрудничать с Советским Союзом как с мощной соседней державой, не считаться с которой не только неразумно, но просто опасно. За этим стояла и властная экономическая потребность. Прежде всего — в поставках советской нефти, поскольку румынская нефтедобыча не обеспечивала сырьем и половины нефтеперерабатывающих комплексов, возведенных по воле вождя без рационального расчета.

Был у него и другой расчет, который тоже не являлся для меня секретом. Установив хорошие отношения с новым и сравнительно молодым Генеральным секретарем ЦК КПСС и добившись признания с его стороны, он надеялся получить шанс для реализации собственных амбициозных претензий, собственного понимания глобальной политики. Елена Чаушеску как-то сказала не столько в шутку, сколько всерьез, что-де Румыния слишком мала для такого руководителя, как Николае Чаушеску.

Мне приходилось сталкиваться со многими амбициозными людьми. Без известной доли честолюбия и уверенности в себе вообще трудно представить крупного политика. Но Чаушеску в этом смысле был, пожалуй, вне конкуренции. С его губ не сходила высокомерная ухмылка, говорившая собеседнику, что он видит того насквозь и в грош не ставит. Апломб, презрительное отношение к людям, достигшие крайних размеров за десятилетия абсолютной бесконтрольной власти, он, вероятно, сам того не замечая, переносил со своей челяди на равных по статусу партнеров.

Свою особую значительность румынский президент любил демонстрировать на международных форумах. Ни один даже самый высокопоставленный государственный или партийный деятель Румынии, кроме самого Чаушеску, не имел полномочий для окончательного согласования документов, принимавшихся на таких форумах. Так обстояло дело и на совещаниях ПКК Варшавского Договора, документы которого принимались консенсусом. Румынские представители всегда оставляли несколько своих предложений или замечаний, которые могли быть сняты только «самим», а он соглашался на уступки, и то не всегда, только по просьбе Генерального секретаря ЦК КПСС и требовал взамен пару миллионов тонн нефти. Прием этот отрабатывался еще в брежневские времена. Но я из этого драмы не делал. Обычно просто подходил к нему в ходе заседания или в перерыве, брал под руку или за плечи и на виду у всех мы уходили для разговора один на один или с кем-либо из членов наших делегаций. Такая публичная демонстрация его устраивала. Устраивало это и меня, хотя по другим причинам: удавалось не только находить развязки спорных моментов, но в какой-то мере сдерживать непомерные претензии Чаушеску, не поддаваясь на явные попытки шантажа.