Жизнь и смерть генерала Корнилова

— Не нужно!

Савинков приложил к груди кепку, которую перед этим, будто послушный гимназист, сдёрнул с головы, и проговорил с искренним огорчением:

— Жаль!

Позже Корнилов заметил:

— Савинков оказался порядочнее своих коллег... Он, в отличие от них, явился ко мне со своими извинениями... Бог ему судья! Жаль только Россию и то, что эти люди сделали с нею. Это не поддаётся осмыслению. Чтобы исправить всё, понадобятся долгие годы. Плюс миллионы человеческих жизней. В том числе и моя жизнь.

Корнилов как в воду глядел.

Вскоре он получил новое назначение — назначения эти сыпались на него, как грибы из лукошка, сплошным потоком — стал Верховным главнокомандующим, первым человеком в русской армии.

Когда он приехал в Могилёв, в Ставку, ему прямо на вокзале устроили восторженный приём — качали так, что у генерала хрустели кости, как в уличной схватке. Чуть шпоры с сапог не сорвали.

Керенскому в тот же день рассказали, как Ставка встретила Корнилова, — постарались донести в деталях. Про шпоры тоже упомянуть не забыли. Керенский, считавший себя любимцем армии, такой встречей был недоволен. Несколько минут он немо шевелил губами, будто читал какой-то невидимый текст, и текст этот давался ему с трудом, потом щёлкнул пальцами:

— М-да, не на того человека сделал я картёжную ставку, Корнилов — не туз и не король... Его может побить даже дама. И валет может...

Над Зимним дворцом, где обитал Керенский, каждый раз, когда он там появлялся, поднимали флаг. Когда уезжал — опускали. Керенский требовал себе королевских почестей.

Поговаривали о его увлечении «ночными бабочками» и кокаином.

Во всяком случае, в представления о замшелом русском чиновнике с тяжёлым кирпичным задом и загребущей правой рукой-лопатой, способной взять много, он никак не вписывался.

Насчёт дамы с валетом Керенский, конечно, брякнул впустую — он не знал Корнилова, но тем не менее предпочёл выразиться эффектно, сжал губы в старушечью щепоть — ощутил к Корнилову ревность... Неужели в русской армии кто-то может быть популярнее его? Губы у Керенского вновь немо зашевелились, кожа на щеках пожелтела. Он отрицательно качнул головой и произнёс тихо:

— Таких людей нет.

Самыми близкими людьми к Корнилову в эти дни стали генерал-лейтенант Лукомский Александр Сергеевич, начальник штаба Ставки; полковник Голицын — офицер для особых поручений; Завойко — ординарец, сын известного российского адмирала, журналиста с неплохим пером, издателя и очень небедного человека; адъютанты генерала — прапорщик граф Шаповалов, штаб-ротмистры Перепеловский и Корнилов — однофамилец генерала; корнет Хаджиев — командир конвойной сотни...

В Ставку, в Могилёв, перебралась и семья Корнилова — Таисия Владимировна и Наталья с Юрком. Едва Таисия Владимировна появилась в городе, как к ней тут же пристал весёлый ясноглазый котёнок. Повторилось то, что было когда-то в Ташкенте.

Вечером Таисия Владимировна показала котёнка мужу.

— Правда, похож на кошечку, которая прыгнула ко мне в пролётку, когда я приехала в Ташкент? — с улыбкой спросила она.

— Когда это было, — устало произнёс муж, — я того времени уже не помню.

— Ту кошечку мы назвали Ксюшей. Давай назовём так же и эту, а?

— Мне всё равно. Это мальчик или девочка?

— Девочка.

— Тогда вполне может быть Ксюшей.

Таисия Владимировна прижала кошечку к щеке, проговорила умилённо:

— Тёплая.

— Детей, Тата, не отпускай от себя ни на шаг, — строго предупредил жену Корнилов.

— Наташка-то уже — взрослая...

— Всё равно не отпускай. Если бы тыл был безопасным — можно было бы отпускать, но в тылу ныне опаснее, чем на фронте.

— В Петрограде, я слышала, в очередной раз бунтуют рабочие...

— Да. Не хватает им белых булочек, — в голосе Корнилова возникли раздражённые нотки, — нет бы завершить войну... Тогда бунтуйте, сколько хотите. Ан нет! Если мы проиграем войну, то контрибуцию придётся платить такую, что денег не только на булочки не хватит — не будет даже на окаменевшие сухари со ржавой селёдкой.

Через два дня Корнилов увидел, как в старом парке, недалеко от штаба, в сопровождении двух текинцев, прогуливаются Наталья и Юрка. Сын превратился в угрюмого, сосредоточенного подростка, который ходил, опустив голову, словно борец на цирковом ковре, характер у него был отцовский. Корнилов внимательно оглядел детей в окно, и у него сделалось тепло на сердце; на шее, под жёстким воротником кителя, украшенным белым офицерским Георгием, забилась восторженно жилка: он совсем не заметил, как подросли дети. Наташка уже стала настоящей невестой...

Одёрнув китель, Корнилов поспешно сбежал по лестнице — потянуло к детям.

Текинцы, наряженные в тёмные лохматые папахи, при оружии — им было наказано охранять детей главковерха как зеницу ока, — вытянулись. Корнилов скользнул торопливым взглядом по их лицам, скомандовал «Вольно», потом перевёл взгляд на одного из текинцев, поджарого, с седеющими висками — лицо его показалось знакомым.

— Мамат? — неверяще проговорил Корнилов.

— Так точно! — отчеканил тот хрипловатым, просквожённым голосом.

— Мамат, — растроганно повторил Корнилов, — Мамат...

Он шагнул к текинцу, обнял, вгляделся неожиданно повлажневшими глазами в его лицо. Это был тот самый Мамат, с которым Корнилов когда-то переправлялся дождливой зимней ночью через Амударью на афганскую сторону. Сколько лет прошло с той поры...

Корнилов повторил фразу, возникшую у него в мозгу:

— Сколько лет прошло с той поры...

Текинец вскинул голову, глаза у него также сделались влажными.

— Не сосчитать.

— Сосчитать не трудно, Мамат, — всего два десятка лет и будет, но годы эти непросто окинуть взором... Всё теряется в пространстве, во времени, куда ни глянь — всюду даль и наши следы.

Мамат кивнул: на Востоке всегда было так.

Корнилов ещё раз оглядел Мамата, потом оглядел его спутника:

— Как я понимаю, вы оба служите в Текинском полку.

— Так точно, — в один голос, дружно ответили туркмены.

— Ну что ж... Значит, видеться будем чаще.

Не знал ещё Корнилов, что текинцы будут находиться с ним в самые трудные минуты его жизни, что ему вообще осталось прожить очень трудный год, даже меньше года, и всё это время текинцы будут пребывать рядом — Хан Хаджиев, Мамат, Шах-Кулы... Самого Корнилова туркмены почтительно называли Уллы-Бояром — Великим Бояром — и старались не оставлять его без охраны ни на минуту. Ни на фронте, ни в поездке в Петроград, когда он выяснял отношения с Керенским, ни в последующие дни, когда бывший «главноуговаривающий» практически объявил генерала вне закона и отдал приказ частям Петроградского гарнизона уничтожить Корнилова, ни в тяжёлые недели пребывания в маленьком мрачном городишке Быхове, где, кроме Корнилова, содержались под арестом другие известные генералы — Деникин, Марков, Лукомский, Романовский, Орлов, Эльснер, Ванновский, Эрдели — весь цвет русской армии, — впрочем, не только цвет, но и её мозг. Сопровождали текинцы Корнилова и позже, когда он в лютую зимнюю пору ушёл из Быхова на Дон — в боях (в том числе и с бронепоездами). Текинский полк полёг почти полностью. На Дон — вместе с Корниловым и Ханом Хаджиевым — пробились буквально единицы.

Но всё это произойдёт позже. А пока Корнилов находился в Могилёве, в Ставке и ломал голову над тем, как сохранить русскую армию, не дать ей до конца разложиться и выиграть войну. И не вина Корнилова в том, что задача эта не была решена. Виноваты совсем другие люди, но только не он.

...Минут десять генерал пробыл с детьми — он вообще боялся оставлять их надолго одних, при мысли о том, что с ними может что-то случиться, у него перехватывало дыхание, — и вернулся к себе в кабинет.

О периоде жизни генерала Корнилова с тревожного лета 1917 года по конец марта года 1918-го написано очень много, изданы целые тома — именно на этом невысоком, с резкими движениями и пронзительными тёмными глазами генерале сосредоточились в ту пору взгляды всей России. Современники почему-то считали, что именно он, и никто иной, может спасти страну, сваливающуюся в пучину, в гражданскую войну, в огонь и боль, и Корнилов предпринял попытки спасти Россию, но сделал это по-солдатски прямолинейно и расплатился за всё собственной жизнью. И жизнью жены.