Жизнь и судьба Федора Соймонова

Через три месяца, едва молодые свою волю в Курляндии обрести вздумали, заболел оспою герцог Фридрих-Вильгельм, заболел и помер. Осталась она одна средь чужих людей в чужих землях. Тяжела оказалась царская рука со свадебным венцом. После герцога померла тяжелыми родами подаренная ей маленькая карлица с нерожденным младенцем. Вследствие сего запретил государь браки промеж этим народцем. А Анна так надеялась, что народится дите менее малого...

Потянулись за смертью мужа годы холодного бездетного вдовства в бедной и слабой стране, которую никто не принимал всерьез и вместе с тем на которую все соседи глядели с жадностью. Маленькая Курляндия была как заноза для Польши, и России, и для Пруссии. А для нее, Анны, то была настоящая ссылка, митавская ссылка. Девятнадцать лет грустной обездоленной жизни герцогини без герцогства, русской вдовы в иноземном провинциальном окружении.

Курляндский сейм бесконечно спорил — выделять ли ей вдовью часть из обширных герцогских земель. А что в том толку, ежели все угодья были либо в аренде, либо в залоге у Рижского ли епископа, у курфюрста ль Бранденбургского, а то и просто у кого из своих местных баронов. А ведь она рождена была царевной, воспитывалась в окружении рабов и холопов, желала власти, роскоши, завидовала ливонской полонянке, возведенной на отеческий трон. Одной одежи у той чай полны платяники. Ау Анны — ветхо ветхим и платится. При бедности таковой, при сиротстве, хоть бы амур в утешение. Порою до скрежета зубовного, до исступления хотелось сильной мужской ласки, бабьей доли... Дяденька прислал ей из Петербурга гофмейстера для управления имением, траченного молью времени старого селадона Петра Бестужева. Тот не чинничал, скоро вошел с нею в любовную связь, но интересу больше имел к молоденьким фрейлинам.

Анна усмехнулась, вспомнив, как донесли ей, что Петр Михайлович нанимает по весне отроков собирать из застрех яйца воробьиные и пьет их сырыми. А также, что в иное время велит ежежды готовить из афродитовых птичек жарню... Бабки-приживалицы пугали: уж не для чародейства ли то чинится?.. Оказалось все проще. В книге, глаголемой «Прохладный вертоград», в главе о воробье писано: «Всякаго воробья мясо недобро, но для ради кто хощет мехирю постановленье иметь, и он может его ясти. Такоже яйца воробьевы великую помочь дают к постановлению мехиря». Только и всего... Но более всего привержен оказался Бестужев к тому, чтобы попользоваться от пожитков ее вдовьих. Но она сердца на то не имела. Жалованья ему почти что не платили — поневоле заворуешь. Хуже было коротать долгие зимние ночи в темном, худо отапливаемом дворце («курлянчики» экономили на дровах и свечах) в постели с любовником, годящимся ей в отцы... Но и его, по смерти дяденьки, от нее забрали. Сколько билась, чтобы вернули, — все зря. Думала, Александр Данилович, светлейший князь, под нее копает. Засылала шпионов. Оказалось — нет...

В Митаву в ту пору время от времени наезживал любезный барон из местных фон Левенвольде. Здесь неподалеку было его имение. Так тот утешал, но редко. У него в дому, сказывали, цельна девичья была молодых черкешенок, купленных из полона. С ними забавлялся. Бывали, конечно, у нее и другие, все ж таки — герцогиня... Так продолжалось до тех пор, пока не появился при ее дворе молодой и статный, как жеребец, Эрнст Иоганн Бирен. Его никак сам Петр Михайлович Бестужев и представил для определения в камер-юнкеры. Однако о нем думы пока она от себя отгоняет. То тема особая, сладкая. О том надобно думать отдельно. А пока есть иные предметы... К примеру — самоё ее предопределенное восхождение на законный родительский престол. Когда еще было об сем предсказано... Анна вспомнила, как пожаловал однажды в Митаву заезжий доктор Бухнер, промышлявший, наряду с врачеванием, еще и астрологическим искусством. Получив из рук нищей герцогини посильный «Geschenk», почтенный эскулап составил гороскоп, согласно которому выходила ей дальняя дорога и казенный дом с переменою всей жизни да царский венец... Герр Бухнер попал в точку. Ничего так не хотелось Анне, как избавиться от опостылевшего владения и уехать из Курляндии. Хотя уже и Яган был при ней, и Петруша родился... Даже дыханье сперлось, когда заезжий иноземец в почтительных выражениях пересказал ей содержание графленого листа с непонятными словами и знаками, объявил течение небесных светил и что следовало из их сочетаний. Рябое лицо герцогини раскраснелось, глаза заблистали, а объемистая грудь, коей она наваливалась на стол, ходила мехами...

С той поры прошло немало времени. Все сложилось, как было предначертано герром Бухнером. Ту бумагу Анна и по сей день хранила в шкатулке, не расставалась с нею. Все казалось, что не до конца объяснил ей судьбу астролог. Думала показать оный документ академику Крафту. Тоже — дока... И опять же — иноземец, не свой юрод...

4 Прибавление. ПОРТРЕТ И ХАРАКТЕР ИМПЕРАТРИЦЫ

В воспоминаниях современников сохранилось несколько описаний ее портрета. Они противоречивы. Вот наиболее известный, нарисованный пристрастной рукою невесты, а потом супруги князя Ивана Долгорукова, сосланного и казненного по указу Анны Иоанновны. Пишет Наталья Борисовна Шереметева, живописуя въезд новоизбранной императрицы в Москву в 1730 году: «... престрашнаго была взору; отвратное лице имела; так была велика, что когда между кавалерами идет, всех головою выше и чрезвычайно толста...» Сын же фельдмаршала Миниха, рассказывая о коронации, смягчал краски: «... государыня станом велика и взрачна. Недостаток в красоте награжден был благородным и величественным лицерасположением; она имела карие острые глаза, нос немного продолговатый, приятныя уста и хорошие зубы. Волосы на голове были темные, лицо рябоватое и голос сильный, пронзительный...»

О характере ее также пишут противоречиво. Сопоставление характеристик бессмысленно, поскольку оценки слишком зависят от придворных удач или неудач самих авторов. Наиболее раннюю запись мы обнаруживаем в дневнике голштинского камер-юнкера Берхгольца, который описывает визит своего герцога в Митаву к герцогине Анне: «...Она приняла его высочество очень ласково, но не просила его садиться и не приказывала разносить вино, как обыкновенно здесь водится. Герцогиня — женщина живая и приятная, хорошо сложена, недурна собою и держит себя так, что чувствуешь к ней почтение...» Этот портрет относится к 1724 году... Позже французский дипломат Маньян писал, что «значительное количество шутов обнаруживает, по-видимому, в этой государыне гораздо больше склонности к такого рода забавам, нежели разуменья в делах». Но мы только что познакомились с ранними годами жизни Анны, будь то в Измайлове, вдали от двора, будь то в Митаве. Не от неудовлетворенного ли желания, не от постоянного ли унижения женского самолюбия, вынужденного подобострастия и лжи остался ум ее неразвитым, а характер жестоким. Все эти качества закладываются в человеке ранними его годами, а потом... потом горбатого только могила исправит.

Почти все современники сходятся на том, что Анна любила роскошь грубую, праздники шумные, низкие удовольствия, включая сюда и зрелища чужих страданий и унижений. Одновременно она была суеверной ханжой, преисполненной страсти к показному благочестию.

Правильнее всего, наверное, было бы сказать, что она была подлинной дочерью своего времени, при этом — человеком небольшого масштаба государственности. Я бы даже сказал, что на троне она была императрицею с психологией и кругозором уездной помещицы... Впрочем, сколько их таких-то выносят волны человеческих борений на самый верх. Те же, кто мог бы, — либо гибнут в водоворотах страстей, как не устраивающие противоборствующие стороны, как слишком умные и самостоятельные, либо... Вот уж, воистину, «бодливой корове Бог рог не дает».

Воля ее была скована постоянным присутствием Бирона. Ничто так не лишает женщину инициативы, как отсутствие законности в ее положении. Да и только ли женщину... Была ли с ее стороны Большая Любовь? Вряд ли. Скорее — добровольное рабство, которое и ныне не редкость в отношениях подобного рода. Тут уж Бог судья. Но от всего этого Анна могла вести себя непоследовательно и противоречиво, подчас вздорно. Я как-то проделал такую работу: выписал ряд выдающихся государственных деятелей разных эпох и рядом — известные из истории черты их личностей, ну там природный ум, образованность, целеустремленность, воля, хитрость, чувство ответственности и многое еще другое, что отмечалось разными авторами и не противоречило одно другому. Так вот, Анна Иоанновна не обладала ни одной из них.

Я понимаю несовершенство такого способа определения характера по уже отстоявшимся во времени чертам, но занятие это любопытное.

Когда оглядываешься на прошедшие годы, невольно возникает горестный вопрос: почему именно нам — народу нашему, стране, вам и мне, «всю дорогу», как говорится, так сильно не везло? Уж казалось бы, с врожденной, вколоченной в поколения тягой к самодержавству, мы ли не готовы по первому зову положить «животы своя» на алтарь Отечества? И что же?.. Вся Европа, половина Азии сумела перестроить свои государства для людей, взрастили у себя цивилизацию. А мы с вами?.. Живем, в большинстве своем, в скотских условиях; нет того зла и несправедливости, которые бы не испытали на себе; и все наступаем и наступаем на одни и те же грабли...

Можно понять, что не всегда во главе государства, системы, коллектива, группы оказывается человек, способный к управлению.

Это ведь тоже талант, и довольно редкий. Плохо то, что за ним, как за щитом, тотчас же выстраивается «группа поддержки», невидимые соправители, а подчас и истинные правители. А ведь возвысившийся дурак старается окружить себя людьми непременно еще более глупыми. Глуп, да предан, — не этот ли принцип определяет всю кадровую политику государства Российского?

Еще Екатерина Романовна Дашкова в записных книжках своих отмечала: «Занимать места государственные, кои требуют знания и способностей, коих мы лишены, есть измена Отечеству и посрамление себе самому». Но куда там... Мы в ответ: «Была бы милость государева, всякого со всего станет...»