Жизнь и судьба Михаила Ходорковского

«Мосгорсуд» мало что изменил в приговоре. Еще бы! Его же там и писали. В кассационном определении исключили из обвинения часть объема «похищенного», ту самую, от которой отказались прокуроры и которую Данилкин вернул назад. Видимо, выступление Путина 16 декабря 2010-го уже порядком забылось. Скостили год срока, но совсем не потому, что на треть снизили объем обвинения. А потому, что надо было сделать вид, что применили новые, «гуманизированные» санкции статей УК.

И моего героя снова отправили по этапу. В Краснокаменск вернуть не удалось. Еще в апреле зэки, возмущенные произволом администрации, сожгли ИК-10.

Отправили поближе, но тоже в край политзаключенных: в сердце Беломорканала, в карельский городок Сегежу.

И к нему тут же приехали адвокаты. Как только нашли, где он.

И родственники стали ждать свидания.

Ехать в Сегежу меня отговаривали всей семьей.

«Там бандиты и бездомные собаки бегают», — говорила мама.

«Там люди редки без клейма», — цитировал муж.

«Что ты там увидишь, кроме глухих стен!» — возмущалась мама.

«А тебе не страшно?» — спрашивал муж.

А я вспомнила 19 августа 1991-го. Вечером я встала одна у метро Каширская и начала раздавать листовки против ГКЧП.

Какой-то прохожий спросил: «Девушка, а вы не боитесь?»

«Боюсь», — ответила я и продолжила раздавать листовки.

— Боюсь, — ответила я мужу. — Именно потому я туда и еду, что боюсь. Путина можно было бы терпеть, если бы он не разрушил судебную систему России, которая и так еле держалась на ногах. Понимаешь, я хочу, заплатив все налоги, действительно спать спокойно, а не думать о том, сколько мне напридумывают, изменив правила игры задним числом или просто взяв с потолка. И «Мосгорштамп» это пропечатает. Он пропечатает любую лажу: предприниматель ты или работяга, оказавшийся не в том месте не в тот момент.

А потому в этой стране страшно жить.

Поезд Москва — Мурманск отходил от ленинградского вокзала в половине третьего.

Меня принял ископаемый зеленый вагон с облупленной крышей и мутными окнами. Сквозь грязные разводы и подтеки ноябрьский пейзаж казался сер и мрачен, несмотря на отдельные золотые деревья с еще не облетевшими листьями.

Около пяти почти стемнело, а свет в вагоне не предполагался — полетел генератор — и из окон отчаянно дуло.

Я ехала и думала, что у меня все равно Сегежа-лайт. Ну, очень лайт! По сравнению с моим героем.

Свобода целительна. Свобода и осветит, и обогреет. Была бы свобода, а все остальное мы сделаем сами. Грех сравнивать!

По мере удаления от Москвы роскошные особняки сменяют хибары с покосившимися стенами и «скворечники» в одно окно.

Подъезжаем к Петербургу. В вагоне абсолютная тьма. Только желтая половинка луны за окном то исчезает за пеленой облаков, что летят куда-то на юг, то появляется вновь.

— Говорят, вы обещали свечи? — спрашиваю проводницу.

— Да ну? Да кто вам сказал?

— Ну, ладно. Пусть будет романтическая тьма.

— Это вам «романтическая тьма». А как я утром буду печку растапливать?

— А я вам ноутбуком посвечу.

Света нет и не будет. Те, кому выходить в Мурманске в 3:43, размышляют о том, как будут в полной тьме собирать вещи.

— Двадцать первый век! Без света сидим!

— Мы в России, — говорю я. — А какой век — это уже вторично.

Мне легче. В Сегежу поезд прибывает в 13:15 — светло.

Сегежа встретила меня припорошенным снегом перроном, почти зимним холодом, длинными составами вагонов, груженных лесом, и запахом тухлых яиц с целлюлозно-бумажного комбината.

Ни бездомных собак, ни бандитов. Зато откуда-то издалека с самого конца поезда раздалась команда: «На перрон! Стройся!»

Потом местный таксист объяснил мне, что именно поездом «Москва — Мурманск» в последнем вагоне и привозят по этапу зэков.

Он поймал меня здесь же на перроне, когда я фотографировала вокзал с надписью «Сегежа».

— Такси нужно?

— Нужно.

И подхватил вещи.

— Куда вам?

— Гостиничный комплекс «Сегежа».

— Он самый дорогой. Хотите, я вас здесь рядышком отвезу, там в три раза дешевле?

— Да нет, я уже забронировала номер.

«Сегежа» соблазнила меня обещанием интернета в каждом номере, к тому же адвокаты рекомендовали ее как лучшую гостиницу в городе.

— Вам что, контора платит? — поинтересовался таксист.

— Да, нет, я сама все оплачиваю.

Думаю, узнав цель моего приезда, он в этом усомнился. Все-таки сильны в народе стереотипы.

— Ну, как хотите, — сказал таксист.

— Мне еще понадобится такси, — добавила я, когда он укладывал мой чемодан в багажник. — Мне нужно в колонию.

— А! — ничуть не был шокирован он. — У нас там Ходорковский сидит.

— А я ради него и приехала.

— Может, поедем сейчас, пока светло?

— А поехали!

— У нас тут целлюлозно-бумажный комбинат, — по пути рассказывал он. — Во-он, дымят трубы. Сейчас ветер в другую сторону. А когда восточный — все несет на город, и тогда никакие дезодоранты — ничего не помогает! А если возле комбината утром поставить машину, вечером она вся в крапинку — известковая пыль. У нас тут инфаркты, инсульты. И рыбу нельзя ловить — отдает непонятно чем. Только за сорок километров.

— А на колонию тоже несет с ЦБК?

— А как же? На весь город. Там биоотстойники — очистные сооружения — запах еще тот.

К ИК-7, «семерке», из города ведет совершенно разбитая дорога с ямами и колдобинами через каждые пять метров — готовый материал для проекта Навального «Росяма».

— Вы фотографируйте, фотографируйте дорогу, — говорит таксист. — Может быть, нам поможете…

Словно Ходорковский — это такой сказочный Дед Мороз, с помощью которого можно и дорогу каким-нибудь боком починить.

Слева потянулся грязно-белый забор колонии с рядами колючей проволоки поверху и по внешнему периметру.

Вблизи «учреждение» кажется скорее отвратительным, чем страшным. «Здесь отребье воспитывает отребье», — писал Ходорковский. Да, очень подходящее место.

— Здесь вообще нельзя снимать, — сказал таксист. — Режимный объект. Так что вы аккуратненько как-нибудь и из машины.

Я снимаю исподтишка и тут же прячу фотоаппарат в рукав дубленки.

Проехали до конца, до угловой вышки, дальше — сосновый лес. На вышку ведет железная лестница, на верхней площадке — деревянный «скворечник» с тремя окнами в сторону колонии. Доски покрашены грязно-зеленой краской, и под окном большая черная цифра «7» в белом круге. Если заменить зеленый — красным, а «7» свастикой — ну, вы поняли…