Жизнь и судьба Василия Гроссмана • Прощание
Шрифт:
Этот писатель-охотник играет сейчас центральную роль. И с этого момента роман уважаемого писателя, напечатанный в журнале «Новый мир» у Твардовского, высоко оцененный критикой, выдвинутый на Сталинскую премию, получивший две положительные рецензии в самом издательстве таких влиятельных в то время людей, как Атаров и Либединский, имеющий положительное редакционное заключение ветерана войны, старшего редактора Клавдии Сергеевны Ивановой, сразу после ее серьезного и убедительного доклада, — этот роман превращается в сионистский полуфабрикат.
Роман надо переписывать, переделывать, дорабатывать…
Еще до появления статьи Бубеннова в «Правде» представитель
После Арамилева выступали разные люди. Но теперь все они (даже те из них, кто не стоял на позициях Арамилева) насильственно и грубо вторгались в текст романа, требовали таких диких переделок, после которых от романа не осталось бы и следа.
Разнузданные переделки! Кто во что горазд! Наперекор Гроссману и его книге. Наперекор таланту и искусству…
Критик Борис Соловьев выступил после Арамилева. Это — многолетний работник издательства, искоренитель безыдейности во все нынешние и будущие времена.
Он, надо отдать ему справедливость, не находит в романе «мотивов сионизма», что даже очень благородно и смело по тем временам.
Но он огорчен невероятно (как и многие другие) словами Клавдии Сергеевны Ивановой о том, что «автор не согласится вести большую работу над улучшением текста». И добавляет: «Это было бы весьма огорчительно».
Он ведет свою речь об «аполитичности», «идеалистичности», «неумении или нежелании» нарисовать «политическую работу». А главное: «Только в том случае, если роман приобретет более четкое политическое звучание, если вся работа по организации сил Красной Армии будет показана более явственно, более весомо, а не отписочно, как иногда получается у автора, — роман не будет вызывать существенных упреков».
Трудно, конечно, даже отдаленно представить себе, что речь идет о романе Гроссмана. Программа переработки не имеет границ. Анна Караваева спорит с Ивановой о композиции: композицию надо менять. «Очень большие претензии у меня к образу Крымова», — говорит она. И у нее, как у Арамилева, «есть беспокойство относительно выпячивания еврейского вопроса».
Один герой, по мнению Караваевой, «действует мало», другой — много… Почему один куда-то поехал, а другой — оттуда уехал?..
Каждый эпизод, каждый сюжетный узел вызывает недоумение и вопросы.
Евгений Долматовский, который сам был в Сталинграде, возмущается теми, кто дает Гроссману «слишком легкие советы». Он считает, что образ Штрума надо вообще из романа целиком выбросить. Надо сделать «коренную операцию». «Это мое предложение, — продолжает Долматовский, — если товарищи со мной согласятся, то это надо серьезно и в аргументированном виде предложить Гроссману».
Ведь надо представить такое — чтобы рухнул роман…
Леонид Кудреватых — примитивный проработчик-правдист — продвигается еще дальше. И говорит то, что положено ему сказать, что «в таком точно виде, в каком роман вышел в „Новом мире“, в нашем издательстве в свет он выйти не может».
«Давайте разберемся, — обращается он к присутствующим, — есть ли в этом романе народ как его герой». И, разобравшись, отвечает, что нет.
И далее: «Остается один батальон Филяшкина — народ. А он погибает, причем без помощи, без взаимодействия. Кроме полковой артиллерии, никто не послал ни одного снаряда в помощь батальону Филяшкина. И вот славные, мужественные, храбрые люди погибают, и им не помогли.
Вот — народ».В этом месте, вероятно, не мог стерпеть Александр Бек, и стенограмма донесла его голос:
«А. Бек: Так в жизни не бывает?» — спрашивает он, прервав Кудреватых.
Но Кудреватых не удостоил его ответом. Он расшаркивается перед Арамилевым и солидаризируется с ним: «Не субъективно, но объективно элемент буржуазного национализма в романе есть».
«Надо Василию Семеновичу подсказать, помочь…» — с таких высот похлопывает он по плечу писателя в своем непонятном чувстве превосходства над ним. Заботливым и дальновидным оказывается Кудреватых.
Выступает после него Александр Чаковский… и понятно, что он устоит на вершинах власти в течение многих эпох. Но тогда ведь он начинал. Говорит деловито, что, «несмотря на все привходящие обстоятельства, и к этим обстоятельствам я отношу прежде всего большую ранимость Гроссмана и его всегда очень трудное восприятие каких-либо советов и конкретных замечаний, — тем не менее, мы должны на это пойти».
Что знает он о ранимости Гроссмана? Какое право на насилие утверждает он!
«О некоторых вещах мы должны условиться сейчас», — считает Чаковский. «То, что говорила товарищ Иванова, принять все-таки нельзя, потому что издательство не будет гарантировано тогда…» Так фактически он и Ивановой выражает недоверие. «…Мне кажется, — продолжает Чаковский, — что надо раз и навсегда решить вопрос о героях. Я абсолютно не согласен с Ивановой… Мы должны стоять на точке зрения правильного подсказывания автору его недостатков…»
И далее: «Я считаю правильным указание о недостатках в изображении Гитлера в связи с еврейским вопросом. Думаю, что не вполне прав Евгений Аронович Долматовский, привязывая это к сегодняшнему дню, это всегда неправильно», — заявляет Чаковский.
А он стоит на позициях вечных истин… и сегодня, как и вчера, «и до опубликования и после опубликования сообщения о сионистах-вредителях, — пусть Гроссман не думает»… «показывать единственную сцену в логове Гитлера только в связи с его отношением к евреям исторически, а значит, и политически неправильно».
Именно в этом месте, прерывая речь Чаковского, в обсуждение включается Лесючевский, чтобы поддержать — и они уже почти дуэтом повторяют эти слова.
«Большая ошибка… Выхолащивается сущность фашистской агрессии», — это уже говорит Лесючевский.
Это про Гроссмана… Про его великий антифашизм, доказанный войной и пером… Его гуманизм! Не надо думать, что сейчас это звучит более страшно, чем тогда.
А Чаковский говорит, между тем: «Таким образом, мне кажется, что это вопрос бесспорный, и мы должны со всей серьезностью указать Гроссману на то, чтобы он стал здесь на правильный исторический путь». И еще «страшную неприязнь», как он выражается, вызывают у Чаковского разные другие эпизоды книги. «Какой тут подтекст!» — восклицает он.
Выступает потом критик И. Гринберг, который за свою жизнь написал много статей и книг. Он, как всегда, «согласен с товарищами, которые очень верно и с разных сторон» подошли к роману. Но выдвигает и новое обвинение: «…То, что Гроссман погубил в самом начале Сталинградской битвы Вавилова, который и появился-то в романе как представитель народных масс, как русский колхозник, гвардии колхозный активист…»
Потом Гринберг присоединяется к тому, о чем, по его словам, «первым заговорил Иван Андреевич Арамилев…»