Жизнь и судьба: Воспоминания

Как видно из всех моих литературных увлечений, современности там нет места. Или советская литература так плоха, что ее родители просто игнорируют, или ее нет для моего возраста.

Подаренная мне подругой, Тусей Богдашевской, небольшая зеленого цвета книжица Ирины Эрберг [68] «Записки французской школьницы» производит на нас, девчонок, ошеломляющее впечатление. Там среди школьников есть и некий юный эмигрант князь Голицын, а главная героиня, Габриель, принимает наркотики и имеет подозрительные связи. Это предвоенная Франция. Мои подруги все покупают эту книжицу, но прячут ее и мамам не показывают. Но что Франция, если я учу латинский язык после рассказов отца о его классической гимназии! Учебник принес папа из библиотеки ЦК. Потом дядя прислал из Владикавказа в помощь мне учебник Сидорова, и я усердно тружусь, запоминаю стихотворные исключения в III склонении. Очень интересно, не менее, чем читать романы.

68

Я специально смотрела в советской «Краткой литературной энциклопедии» (9 томов) Ирину Эрберг. Таковой там не оказалось. Но все-таки нашла: это Ирина Эренбург (1911–1997), дочь И. Эренбурга от его первой жены Сорокиной. Девочка жила во Франции, училась в передовой школе (девочки и мальчики вместе). См. о ней в книге Евг. Герцык «Лики и образы» (М.: Молодая гвардия, 2007): племянница Е. Герцык и ее подруги тоже упивались этой книгой (с. 577).

А что касается моей прозы, то оставшееся уместилось в голубой тетради с характерной для 1930-х годов печатью на внутренней стороне переплета: «Ширпотреб из бумотходов. Облпечать союза». Спрашивается, а на что же предназначалась самабумага, если отходы «Красного курсанта» шли на тетради? Может быть, книги покупала типография «Пролетарская мысль»? Тогда еще ничего.

Голубая общая тетрадь (буквы золотые) включает только одну трогательную повесть о несчастной девочке под названием «Крошка Телла», хотя на первой странице скромная надпись: «Сочинения». Правда, здесь были некоторые подражания драмам Шекспира, но во время войны исчезли (тетради мои оставались во Владикавказе). Были у меня с сочинениями и другие тетради, но при аресте отца весь мой детский архив изъяли, тем более что дневники — на французском языке, явно нечто вражеское. С тех пор я никаких дневников не вела и никаких записей не делала.

Откуда я выбрала такое загадочное имя «Телла» для своей повести — не знаю. Более того. Оказывается, полное имя девочки, что еще чуднее, — Диелетта. Вот бы посмеялась моя madame,если бы попала ей в руки эта повесть. Но я ее надежно скрывала.

Каждая глава имеет особое название, как в хороших детских книгах. Например: «I глава. Цирк. Побег. Что делать? II. Встреча. У старика. Дальше, дальше! III. Первое представление. У фермера. В Руан. IV. В Руане. Неудачное представление. Обратно. V. Вновь в Виллаж. Смерть. К Парижу. VI. Уход из Парижа. В лесу. Погибла». По невежеству юного автора милый скромный дядюшка Фелье, опора Теллы, смертельно болен горячкой, да не простой, а белой, которая, как известно, грозит алкоголикам. Есть еще забавные имена — некто Пероке (по-французски «попугай») и старушка Кайетт (по-французски «болтушка»), а город, куда шли герои, именовался Тулоном, но потом автор, сообразив, что это где-то очень далеко, остановился на Руане и текст исправил. Конечно, не обошлось без тайн, убийств и добровольной смерти Теллы, прыгнувшей в Сену. Конец повести очень трогателен: «Волны Сены скрыли навсегда такую маленькую много страдавшую душу. Небосклон, как бисером, был вышит звездами и отражался в черной воде, как в зеркале. Кто знал, что крошка Телла найдет здесь покой». Обычно юный автор любил книги с хорошим концом, но сам создал «жестокую прозу» и потому в дальнейшем ни разу ее не перечитывал.

Однако мне мало сочинять стихи и повести. Я еще пытаюсь рисовать к ним иллюстрации. Признаюсь, что никаких способностей к рисованию у меня нет (не то, что у моего отца, или сестры, или племянницы Леночки). Все у меня на одно лицо, и как теперь посмотрю в коричневый альбомчик — какие-то совершенно беспомощные рисунки, совсем примитивные и уж очень детские, — и это в 1933–1934 годах, то есть когда мне было одиннадцать-двенадцать лет. В эти годы дети прекрасно рисуют. У меня же всюду жалостные сады, пруды, дома и над всем невероятно яркое с огромными лучами солнце. И карандашей всего три-четыре — красный, зеленый, синий, коричневый, желтый. Ну, просто уродство какое-то! Разве можно поверить, что я иллюстрирую прочитанные книги? А это так и есть. Тут даже бал из «Евгения Онегина», Мария Стюарт в тюрьме, некая дама Жермен с ожерельем (может быть, Дюма «Ожерелье королевы»?), в гостиной чинно сидят и стоят дети, а мать рассказывает нечто (подробный интерьер: пианино, кресла, ковры, свечи). Почему-то здесь же Светлый праздник с ангелами у дверей дома (и всюду кавказские тополя), Мария Магдалина и ангелы, похожие на балерин и бабочек, святая Нина с кинжалом, Демон и Тамара в монастыре, елка с детьми, похожими на паучков, моя подружка Людочка Королевич, институтки в пелеринах и передниках. Дамы всегда в кринолинах, с веерами, стоячими кружевными воротниками, пышными рукавами, целая сцена из 3-го акта пьесы «Рафаэль и Долорес» (что это такое, ей-Богу, не знаю), где на спящую Долорес поглядывают рогатые чертенята и крылатые ангелы. Есть картинки к книге Чарской «Вторая Нина», к «Орлеанской деве» Шиллера — Жанна д’Арк с мечом и почему-то флаг республиканской Франции — bleu, blanc, rouge(я это вызубрила у madame).Кроме Марии Стюарт есть и королева Мария Антуанетта, что не мешает их соседству с Миледи из «Трех мушкетеров», героинями романа Теофиля Готье «Капитан Фракасс», цыганками из «Ледяного дома» Лажечникова. И среди всей этой компании цветных уродин карандашные портреты каких-то испанок и перуанок (не Брет Гартом ли навеяно?) и совсем уж неожиданно сама принцесса Грёза Э. Ростана. Что за паноптикум! Кто-то, а может быть, я сама или моя сестра понаставили еще и отметок — преобладают «плохо» и «очень плохо». Стоило ли тратить время на такие художества? А когда рисовала, все они представлялись воистину красавицами. Вот что такое детское воображение, пусть даже в одиннадцать или двенадцать лет.

Особенно меня привлекали рисунки Врубеля к лермонтовскому «Демону», и я все пыталась изобразить Тамару в гробу — тяжесть век, бархат ресниц, огоньки свечей. И я, глупая, перед зеркалом воображала себе лицо в гробу, едва прикрыв глаза и тихонько подглядывая — так ли?

О, наивность детская, когда и смерть, и гроб — все это только сказка «Спящая красавица», все — поэзия книжная. Пока еще.

Единственное, что в одном из альбомчиков представляет реальную ценность, — рисунки Гуниба, где мы были в 1934 году, особенно фасад скромного белого дворца, выстроенного для сына Александра III и Марии Федоровны, умершего рано от туберкулеза Георгия. Климат Гуниба должен был ему помочь, но неизвестно, сколько великий князь там прожил, так как скончался в Аббас-Тумане.

Как жаль, что я нарисовала только фасад, ближние уступы гор на фоне скалы «Спящая красавица» и дороги на Верхний Гуниб, обрамленной пирамидальными тополями. Самая же примечательная сторона дворца — противоположная. Ее я не зарисовала. Она смотрит на дальние горы, и кажется, что сам дворец вот-вот провалится — он у самого края обрыва, да какого — несколько километров крутизны, с которой низвергаются в невиданную глубину водопады, и все заплетено терновником, можжевельником, ежевикой и кустами шиповника. На узеньком пространстве от подножия белого дворца с балконом на втором этаже и стеклянной дверью на первом из столовой, закрытой, чтобы не было соблазна видеть неохватные дали — голова закружится, идут несколько совсем нешироких террас — цветников с роскошными георгинами всех цветов радуги, не преувеличиваю. Это царство невиданных по красоте и размерам бабочек — моя любовь. Удивляюсь, как бесстрашно бегала я по этим террасам в погоне за бабочками. Никто кроме меня там не бывал. Взрослым и в голову бы не пришло прогуливаться по этим полоскам земли под угрозой сделать какой-либо неверный шаг — скучно все время следить за собой, а вот девчонка двенадцати лет, в платьице пестром, сама, как бабочка, прыгает играючи.

Пройдут годы, и все бесстрашие кончится. Может быть, оно и в прямом, и в переносном смысле кончится с концом счастливой, еще совсем юной жизни под родительским крылом. Да, жалею, что только в неверной памяти сохраняется у меня картина вздымающихся высот величественных гор и такая же еще более страшная бездна, теряющаяся где-то во мраке ущелий.

А под родительским крылом, как теперь я представляю, жизнь шла беспечальная. Идут чередой дни рождения, и для нас всех, четверых, радость. Все равно каждый получает какой-либо подарок, чтобы праздник стал общим, хотя старший брат родился в 1919 году, я — в 1922-м, младший брат — в 1925-м, а сестренка — в 1931-м.

Каждого надо обласкать и приветить, особенно младших. Обычно приходили родичи Тугановы-младшие — Ольга и Жорж (они Поленцы, учатся в немецкой школе), двоюродный брат Юрий Семенов, сын маминого брата Всеволода Петровича. Юрий немцев презирает. Он англоман, старше всех, поступил в открывшийся ИФЛИ (Институт философии, литературы, истории) — предел моих мечтаний. Но лучше не мечтать. Приходит Туся Богдашевская, самая близкая подружка — вместе в школе и вне школы, чаще всего у нее дома. Приходят, тоже старше меня, Ия и ее брат Арик — Склярские, дети Натальи Ивановны, моей любимицы. И конечно, тетя Ксеня Самурская — самая моя дорогая. Дарят книги обязательно. Иной раз такие, этим отличается Юрий, что я никак не могу их осилить, например, «Искушение святого Антония» или «Воспитание чувств» Флобера. Дарят духи, разные симпатичные мелочи, конфеты, цветы. А какой очаровательный шарф подарила мне тетя Ксеня — на алом фоне белые чайки! Я не расставалась с ним много лет и до сих пор храню несколько нежнейших его лоскутов. Мурат получал в подарок то духовое ружье монтекристо, то клюшку для гольфа, то коньки, но и книги, конечно. Юрий как-то подарил прекрасное издание диккенсовского «Давида Копперфильда». Младший Махачик (все давно забыли, что он назван в память друга отца Магомета-Али Дахадаева по революционному имени — Махач) весь в бесчисленных солдатиках, бумажных человечках (их легко вырезать из бумаги и раскрашивать), игрушечных поездах, кораблях, машинах и шоколадных бомбах с начинкой из забавных сувениров. Миночка — та уже вовсю возится с куклами. Но и ей дарят маленькие лыжи, таких маленьких я потом больше не видала, и саночки, и колясочки — для кукол. Родители замечательно умели выбирать подарки. Кроме обязательных прекрасных книг — то белый башлык из тончайшей шерсти, шитый серебром, то кинжальчик в серебряных ножнах, то маленькую пушистую белоснежную бурку или папаху — чтобы Дагестан не забывали.

Особенно приятно получать подарки в Новый год или на елку. Утром обязательно на стуле висит новое платье, под стулом туфельки, под подушкой какая-нибудь приятная коробочка. Но это не значит, что наказания исключены. Правда, папа поступал внешне самым безобидным образом с проказниками. Сиди тихо около письменного стола на стуле, не болтая ногами, ничем не занимаясь, — вот скука. Спасают только слова: «Папа, прости, я больше не буду». Тогда — поцелуй в лоб, и ты свободен. Очень, надо сказать, действенное средство.

Я все записываю в дневник французский (тот самый, который забрали при аресте отца), откуда на всякий случай (что это? предчувствие?) делала выписки по-русски. Вот эти русские выписки при мне долго хранились и стали почти нечитаемы, когда я решила их по кусочкам переписать. О елке, после того как уехали из Дагестана, только мечтали. Елки советская власть запретила, как и Рождество и Пасху. Но почему-то в 1934 году произошел перелом. Некто Постышев [69] вдруг сделал заявление (наверное, получил предписание), что елка — это народный детский праздник и к церкви никакого отношения не имеет.

69

Постышев Павел Петрович, в 1934 году секретарь ЦК ВКП(б) и одновременно секретарь Киевского обкома КП(б) Украины.

Кстати сказать, в этом же году опубликовано было письмо Сталина, Жданова и Кирова об изучении русской истории [70] , а затем вышел первый такой учебник, где и об императоре Петре I, и о князьях русских просто и доходчиво сочинили наши историки. Мы сами держали в руках этот учебник и умилялись — оказывается, история России, да еще такая великая, и до советской власти была.

В это же время перешли с каких-то декад, пятидневок и непрерывок на нормальную неделю с выходным днем — воскресеньем. Начали прославлять русскую классику и великих полководцев, даже Александра Невского, хоть он и святой. К юбилею Пушкина готовились года два-три и отпраздновали невиданно пышно в памятном 1937 году.

70

Замечания Сталина, Жданова и Кирова по поводу конспектов учебников по истории СССР. Тогда же, 16 мая 1934 года, вышло постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) о преподавании истории в школах СССР, которое признало преподавание неудовлетворительным и потребовало «живой и занимательной формы» «изложения важнейших событий и фактов в их хронологической последовательности с характеристикой исторических деятелей», а не схематизма и «абстрактных определений общественно-экономических формаций» и «социологических схем». 27 января 1936 года в «Правде» напечатана статья «В Совнаркоме СССР и ЦК ВКП(б)», № 26, в которой провозглашалось преодоление «исторической школы М. Н. Покровского» и требовалось ликвидировать «отставание исторического фронта СССР».