Жизнь и творчество Р. Фраермана

Шли годы, потом уже я много раз встречался с Рувимом Исаевичем, слушал его рассказы о жизни, литературе, удил с ним рыбу у тихого пруда в Малеевке, о пустяках болтал и беседовал о делах серьезных, испытывая удовольствие от этого обогащающего общения. Но всегда и неизменно ощущал к нему не затихающую от времени благодарность — я никогда не говорил ему, что сделал он для меня своей повестью.

И чем больше с годами я узнавал его, тем, может быть, яснее осознавал, что такой человек и не мог не написать эту книгу.

Он был чист, благороден, ясен, возвышен. В старости эти чувства как бы еще больше обнажились в нем, стали главными в духовном его облике, а все второстепенное, наносное, суетное если и было когда-то, то ушло. Он был улыбчив, добр, доброжелателен, не вспомнить мне, слышал ли я хоть раз порицание в чей-нибудь адрес. Он уважал людей и верил им. И часто, слушая его, говоря с ним, вглядываясь в его лицо, я думал, а не о себе ли он написал ту книгу о первой любви, не в себе ли самом нашел те самые возвышенные, добрые чувства, которыми жили его юные герои?

Недавно я снова перечел повесть о дикой собаке Динго. Нет, я не ощутил того, что чувствовал в отрочестве. Мне даже не понравилось что-то. Книга устарела? Да, конечно, книги стареют, как и люди. Но нет, не устарела эта книга, ибо дух ее вечен, добро ее бесконечно во времени. Впрочем, неправда, что книги стареют, как люди. Нет, книги, наполненные искренностью чувств и мыслей, вечны. Меняются наряды, стилистика, рама меняется, в которую обрамлены эти мысли и чувства, как меняется покрой одежды в зависимости от времени и моды.

Печаль одолевала меня, когда, перечитывая повесть, я не находил в себе того порыва и той страстной отдачи, которые испытывал в юности. Зачем, почему, как это и когда случилось, что сердце мое утеряло все то, чем было наполнено сорок лет назад? Осталось только воспоминание. Где же я, тот мальчик, скорбящий и бесконечно счастливый от своей любви, от своего открытия большого мира? Где ты, мальчик? В реальной жизни нет его, этого мальчика. Но он живет в иной реальности, мгновение его юности остановил писатель Рувим Фраерман. Он не унес с собой в вечную темноту иного мира знание о наших юных первородных чувствах, о нашей чистоте, готовности жить ясно, чисто, любить дерево, снег, девочку, Родину, любить до последнего вздоха, как он любил все это, все, что зовется жизнью.

М. Гершензон

КАЗАКЕВИЧ И ФРАЕРМАН

У Казакевича книга стихов вышла в первый день войны, ему принесли ее в школу, где мы жили, ожидая похода. Он сидел на ступеньках и, как чье-то чужое, перечитывал свои стихи. Высокий, худощавый, очень ярко выраженный национальный тип; быстрое соображение, нарочитая грубоватость. Молодой и выносливый, запевала в походе.

Мы строили шалаши под Акуловом. Очень много берез шло на них, и приходилось березы тащить издалека.

— Я пошел за березой, — смеясь над своей ошибкой, чтобы скрыть смущение, рассказывал сам Казакевич. — Иду с топором, вижу, сидит у дороги маленький, старенький человечек. Шея тоненькая, с обвисшей кожей, рот открыт — он измучился, верно. А я в лесу ничего не понимаю, черт ее знает, где прямую березу найти. Спрашиваю:

— Товарищ, вы не знаете, где есть тут прямые березки?

— Ну как же, знаю, идемте...

Ловко, как привычный лесной житель, он стал пробираться через сучья и правда привел к прямым, не слишком толстым, не слишком тонким березкам.

Я срубил березку, взвалил на плечо, взял топор.

— Ну, спасибо.

И пошел.

Он попросил у меня топор срубить березу. Я очень спешил, что-то буркнул в ответ — и ушел. Тут же я почувствовал, что сделал свинство: он сидел без топора и ждал, пока будет случай с кем-нибудь вместе срубить березку. Он проводил, выбрал для меня березу, а я не дал ему топора. Мне стало стыдно, что я бросил его, уставшего, там в лесу, у берез. Но я быстро забыл об этом.

Вечером, за ужином, я услышал крик:

— Фраерман!

Мне давно хотелось познакомиться с этим писателем, книги которого я очень, очень люблю. Я оглянулся, посмотреть, кого это зовут. И узнал того человека, которому я не дал в лесу топора.

Из записной книжки М. А. Гершензона.

Борис Камов

ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК ИЗ «КОНОТОПА»

Возможно, по аналогии с Гайдаром или Таниным отцом из «Повести о первой любви» я представлял Рувима Исаевича высоким и статным. К моему удивлению, навстречу незаметно вышел маленького роста человек с венчиком еще темных волос на полысевшей голове, с внимательными, все понимающими глазами. В Рувиме Исаевиче я чувствовал силу и крепость, какие дает детство, проведенное на воздухе, на сельском просторе. Ходил он легко и бесшумно. Движения его были изящны и точны.

Фраерман вежливо пожал мне руку. Пригласил в кабинет. Показал на старенький, красного дерева диван. Сам сел на венский стул и спросил:

— Чем я могу быть полезен?

Он смотрел на меня утомленными глазами. Я подумал, что он, наверное, много работает и сейчас, возможно, я оторвал его от рукописи. И стал торопливо объяснять, что приехал из Ленинграда, учусь в аспирантуре, перед самым отъездом с большим трудом «пробил» тему, которую на кафедре мне долго не соглашались утвердить — «Мастерство А. П. Гайдара».

— План диссертации у меня есть, — продолжал я, — кой-какие наброски тоже. Через несколько месяцев я рассчитываю все закончить. И я приехал уточнить некоторые подробности биографии Аркадия Петровича, а также его творческие принципы.

Сейчас я краснею, воспроизводя свою «тронную речь». А тогда я был очень горд, что сумел отказаться от других тем, что настоял на своем, и был несколько обескуражен, что Фраерман не улыбнулся, не проявил никакой готовности мне помочь, а, наоборот, еще больше замкнулся.

И тут мне на минуту стало тоскливо.

Дело в том, что накануне я уже звонил другому старинному приятелю Аркадия Петровича, который прямо по телефону мне заявил, что у него поперек горла стоит современный расцвет диссертационной науки, что ему надоело консультировать юных, безграмотных ученых, которые не читали ни Бабеля, ни Фолкнера, и что только из уважения к моим транспортным расходам он готов принять меня на десять минут.

Аудиенция длилась пятнадцать минут. Мне удалось записать пять анекдотов, которые, к сожалению, не могли продвинуть вперед науку, которую я представлял. После чего хозяин любезно проводил меня до двери.