Жизнь и творчество Р. Фраермана

— Покажем, — повторил я слабеющим голосом. Я понял, что Ярославский хотел подбодрить меня.

На душе у меня было тревожно. Всю ночь я не мог заснуть.

«Справлюсь ли?» — думал я с тревогой. Обычно записывал я довольно быстро, но ведь это все были отчеты о простых событиях, а тут процесс над знаменитым бандитом! Жестоким и отчаянным, как я слыхал, головорезом.

Наступило утро. Я прибежал в редакцию очень рано... Однако Ярославский был уже там. Должно быть, он тоже беспокоился. Ему ведь предстояло держать речь общественного обвинителя. Он обдумывал или, может быть, повторял и проверял мысли, шагая из угла в угол по комнате и поминутно заглядывая в свои записи, куда были внесены все материалы обвинения.

Ровно в половине десятого утра мы пришли в здание суда. Суд происходил в обыкновенном доме на тихой улице, недалеко от городской тюрьмы. Дом, где происходил процесс, был выстроен в полтора этажа. В первом этаже, очень просторном, были поставлены обыкновенные канцелярские столы на некотором возвышении для прокурора и общественного обвинителя.

Председательствовал Павлуновский.

Я сидел спиной к открытому окну, за которым все время навстречу друг другу ходили с винтовками часовые с примкнутыми штыками. Для обвиняемого было отведено отдельное место, где тоже стоял часовой.

Павлуновский приказал привести обвиняемого.

И вот в дверях появился барон Унгерн в сопровождении часового.

Я с любопытством смотрел на знаменитого отчаянного главаря огромной банды белогвардейцев, причинившей нам в пределах тогдашней Монголии значительный урон.

Унгерн вошел в помещение суда спокойно, ни страха, ни особого волнения, ни тем более смущения в нем не было заметно. Скорее, видна была во всей фигуре усталость и даже покорность судьбе.

Меня поразила его одежда. На нем был розовато-золотистый монгольский халат, расшитый золотом и серебром, подаренный Унгерну самим Далай ламой, и подпоясан желтыми шелковыми поводьями — тоже подарок Далай ламы, заместителем которого (Панча лама) являлся Унгерн.

Внешность Унгерна показалась мне незаурядной — стройная гибкая фигура, широкие плечи, узкая талия, лицо подвижное, но спокойное, зеленоватые, очень зоркие, как у хищной птицы, глаза, рыжеватые, как у прибалтийцев, волосы.

Он остановился перед столом прокурора и, опустив голову, ожидал, что ему скажут.

Павлуновский спросил, не имеет ли Унгерн каких-либо жалоб на свое пребывание в тюрьме. Унгерн сказал, что претензий у него нет, только плохо, что не дают папирос.

Павлуновский открыл ящик стола и предложил ему пачку хороших папирос в коробке, на которой были изображены монгольские борцы...

Унгерн поблагодарил и спросил — может ли он папиросы взять с собой в камеру. Павлуновский кивнул головой, и Унгерн с радостью сунул пачку в свой халат за пазуху.

Затем начался допрос. Вел его Павлуновский очень корректно, соблюдая все юридические правила и судебные тонкости.

Я посмотрел на лицо Унгерна и вдруг заметил, что его зоркие, хищные глаза напряженно устремлены на открытое окно, где не видно было в этот момент шагающих часовых... Я внимательно смотрел на Унгерна и заметил, что его гибкая фигура чуть согнулась, словно готовясь к прыжку в окно. Может быть, он решил, что лучше быть убитым за попытку к побегу, чем быть убитым на тюремном дворе... Я схватился за край своего стола, чтобы в момент его прыжка опрокинуть стол и этим помешать. Я взглянул в окно и увидел: два штыка часовых опять сомкнулись. Момент был упущен. А может быть, это мне только показалось? Но когда я снова посмотрел на лицо Унгерна, то поразился, как оно вдруг изменилось буквально за несколько мгновений. Черты лица словно опустились, лицо стало мертвенно-тусклым. Видно, он уже чувствовал себя мертвецом...

Допрос был окончен. Павлуновский велел увести подсудимого. И на этом первое заседание суда кончилось. Я начал писать отчет для газеты. Суд, насколько я помню, шел несколько дней, и мои отчеты о процессе появлялись в «Советской Сибири».

А между тем время шло к осени. Приближался республиканский съезд работников печати. Я хорошо сработался с Емельяном Ярославским, и, как мне казалось, он душевно привязался ко мне. На съезд журналистов в Москву мы поехали вместе. Была уже настоящая зима.

В Москве я был впервые. Шел 1921 год. В Москве Ярославского оставили в ЦК РКПб. Ярославский и тут оказал мне помощь — он познакомил меня на съезде с директором РОСТА т. Долецким Яковом Генриховичем и рекомендовал ему взять меня на работу как толкового газетчика. Долецкий охотно согласился, так как нуждался в газетчиках.

И я остался в Москве в аппарате Российского телеграфного агентства, с чего и начался уже новый — московский период моей жизни.

Р. И. Фраерман

ГОТОВЫ ЛИ ВЫ К ЖИЗНИ?

Известно, что талант — это во многом трудолюбие и терпение. Чтобы добиться мастерства в любом искусстве, нужно неустанно упражняться, то есть совершенствоваться. Это знает и художник, и музыкант, и певец, поэт и ученый — словом, каждый мастер своего дела, будь то великий гений Моцарт или просто хороший токарь.

Да. Это старая истина. А вот далеко не каждый знает, что прожить жизнь свою достойно на земле — это тоже большое искусство, быть может, даже более сложное, нежели любое иное мастерство. И оно тоже требует неустанного упражнения, только упражнения своей души.

Не потому ли порой мы слышим сетования, что жизнь кому-то не удалась, кого-то постигло разочарование в его самых сокровенных упованиях — в дружбе, в любви, в призвании.

При этом человек склонен обвинять судьбу, близких и друзей, товарищей. И менее всего думает о себе, потому что не привык о себе размышлять. Чего он хотел добиться в жизни? Каким бывает в трудных жизненных обстоятельствах? Достаточно ли у него стойкости, мужества? Что у него в характере, так сказать на поверхности, и что мешает проявить свои способности?

Особенно это часто встречаешь у молодых, когда они еще не защищены от случайностей жизни ни опытом, ни умением познать свою душу, в которой многое находится еще под спудом, не оформилось, потому что человек сам не ставил себе серьезных требований.

Я много лет пишу о юношестве и для юношества. Делюсь с читателем своими размышлениями и наблюдениями, которые вынес из личных встреч и бесед с юными современниками, из многочисленных писем, которые получаю от молодежи с просьбой помочь в сомнениях, решить трудные вопросы, с какими приходится сталкиваться в жизни.

Вопросы эти вечные, но всегда новые. Что такое любовь? Как добиться счастья на земле? Как устоять в горе? Почему бывают несчастливые браки? Почему подчас столь хрупка, столь ненадежна дружба и любовь? И в чем счастье и смысл жизни?

Эти встречи, беседы и письма, с которыми юные обращаются в смятении чувств к писателям, в журналы и газеты, рождают много мыслей — и светлых, и радостных, и горьких.

Любовь! Это величайшее благо. Но не может быть истинной любви, если душа не откликается на прекрасное, не склонна к подвигу, к возвышенному, к романтике и поэзии.