Жизнь и время Чосера

Время от времени высказываются догадки – вероятно, небезосновательные – о том, что роман между Чосером и Филиппой начался еще примерно в 1357 году. Эта версия строится на ряде записей в расходных книгах графини Ольстерской о подарках, сделанных фрейлине по имени Филиппа Пан. Если верна гипотеза, что «Пан» – это сокращенное написание фамилии «Пэон», то тогда Чосер и Филиппа познакомились в ранней юности, и вполне возможно, что некоторые из своих любовных песен Чосер посвятил знатной, теоретически недосягаемой для него Филиппе.

Пожалуй, тут будет нелишне внести ясность в один вопрос. Исследователи сплошь и рядом выступают с возражениями против самой мысли о том, что Чосер, как и всякий пылкий юноша в его окружении, отдал – и в жизни, и в поэзии – дань поклонения Венере. Спору нет, Чосер не раз заявлял в своих стихах, будто он ровным счетом ничего не смыслит в любви. Так, в «Троиле и Хризеиде» Чосер называет себя слугой служителей Любви, потому что сам он, мол, полный профан при дворе Купидона. Начиная с «Книги герцогини», самой ранней из его великих поэм, и вплоть до самых поздних его вещей он всюду изображает себя человеком, до смешного неудачливым в любви, которой посвятил себя трудам благочестия по той, дескать, причине, что его отвергли женщины. Поскольку Чосер снова и снова занимает такую позу, это может означать одно из двух – нет, из трех. Или он говорит правду, шутливо извиняясь за то, что в силу неумения или набожности не принимает участия в обычной придворной любовной игре; или он, говоря правду, вежливо поддразнивает знатных дам (некоторые его слушательницы и покровительницы были знатнейшими из знатных – Елизавета, графиня Ольстерская, Бланш Ланкастер, королева Филиппа, королева Анна); или же он рассчитывает насмешить своих слушателей, которым прекрасно известно, сколь далеки от истины его слова о собственной неопытности в делах любви. У меня нет никакого сомнения о том, что верно именно это последнее объяснение. В ранних вещах любовные жалобы Чосера менее традиционны и явно представляют собой, во всяком случае на мой взгляд, искренние попытки обольстить возлюбленную. В них он не только восхваляет и льстит, как это делают авторы французских и итальянских любовных стихов того времени, но и дразнит, смущает и намекает, как это издавна делали опытные соблазнители. Более того, ни один поэт во всей истории английской литературы не умел так жизнелюбиво, без тени стеснения воспевать радости плотской любви, как это делает Чосер, например, в «Рассказе мельника», «Рассказе мажордома» и так далее. Взять хотя бы тот восхитительно сочный эпизод из «Рассказа мажордома», в котором студент обманом овладевает мельничихой. Первый студент, Алан, залез в постель к мельниковой дочке, и тогда второй студент, Джон, счел своим долгом взобраться на Мельникову жену. Воспользовавшись тем, что в комнате, где все они легли спать, кромешная тьма, Джон переставляет колыбель с младенцем, стоявшую в ногах кровати, на которой спали мельник с женой, к своей собственной кровати. И вот что из этого вышло:

От рези мельничиха пробудилась, Пошла во двор и вскоре воротилась. Постельки сына не найдя на месте, Зашарила во тьме, куда же лезть ей, «Уж не студента ль здесь стоит кровать? Да сохранит меня святая мать. Вот было б скверно! – шепчет, ковыляя, — Да где ж он? Фу-ты, темнота какая». Вот колыбель она с трудом нашла, Дитя укутала, в постель легла И только что заснуть уже хотела — Был Джон на ней и принялся за дело. Давно уж мельник так не ублажал Свою жену, как ловкий сей нахал. И так резвилися без лишних слов Студенты вплоть до третьих петухов. [129]

129

«Кентерберийские рассказы», с. 141

Впрочем, Чосер знает отнюдь не только физическую сторону любви. Поэма «Троил и Хризеида» вошла в сокровищницу английской литературы как одна из двух-трех лучших повествовательных поэм, в частности, и благодаря тому, что в ней предпринят подробный и мудрый анализ чувства любви: как приходит любовь к мужчине и женщине и как она преображает их. Сила впечатления прямо зависит тут от восприятия поэмы в целом, поэтому никакой отдельно взятый отрывок не даст читателю должного представления об этом анализе, но мы попытаемся проиллюстрировать творческий метод Чосера одним примером. Хризеида на протяжении долгого внутреннего монолога обсуждает сама с собой вопрос, позволительно ли ей будет влюбиться в молодого принца. Она рассматривает этот вопрос подробно, со всех сторон, рассуждает очень тонко и искусно, но так и не приходит ни к какому решению. Наконец она ложится спать, по-прежнему мучимая сомнениями. И происходит следующее:

А за окном распахнутым, в саду, Так щелкал соловей и заливался, Как будто бы в восторженном бреду В любви невесте милой признавался. Покой блаженный в душу ей вливался, Навеянный влюбленным щелкуном, И вот она забылась крепким сном. Приснилось ей: орел в окно летит, Уж он на ней, прекрасен и силен. Как горлицу, он грудь ее когтит. Все глубже боль – и вырвал сердце вон, А в грудь свое вложил ей сердце он. Затем с добычей-сердцем в небо взмыл. Ей этот сон совсем не страшен был.

После пассажей вроде этого – а их в поэме великое множество – трудно принять всерьез уверения Чосера, будто он ничего не смыслит в любви, не имея личного любовного опыта.

Разумеется, в XIV веке любовь была классической темой поэзии (хотя и не всегда, как мы видели, любовь является истинной темой поэта). Повсюду в придворных кругах, как мог наблюдать молодой Чосер, главной фигурой, вызывавшей наибольшее восхищение, был покоритель женских сердец – король Эдуард, Черный принц, Лионель, Джон Гонт. Разве можно было юноше семнадцати или восемнадцати лет от роду не подпасть под их влияние, тем более что любовные истории, происходившие у него на глазах, были отмечены рыцарственностью и своеобразной верностью? Разве можно представить себе, чтобы мужчина далеко не безобразной внешности (как это нам известно по его портретам), исключительно тонко понимавший женщин (как это нам известно из его поэм), обладавший, по отзывам хорошо знавших его людей, удивительным благородством и обаянием и занимавший в более поздние годы положение чтеца поэзии при крупнейших дворах Англии, равнозначное положению современного знаменитого исполнителя, – разве можно представить себе, чтобы такой мужчина не мог нравиться женщинам? И главное, откуда бы ему так много было известно об интимнейших отношениях мужчин и женщин? И последнее: как бы ни истолковывали мы «Отречение», помещенное в конце «Кентерберийских рассказов», – как предсмертное покаяние в грехах (в грехе сочинения стихов, которые манили парочки влюбленных в леса), как тщательно продуманную эстетическую концовку после «Рассказа священника» или как хитроумный способ перечислить важнейшие свои произведения, – «Отречение» не оставляет сомнения в том, что Чосер считал тему полнокровной любви одной из главных тем в своей поэзии, ранней и поздней. В сущности, Джеффри Чосер придавал физической любви первостепенное значение – ей и тому обострению всех чувств и подъему душевного благородства, которые ей сопутствуют, как это бывало у молодого Троила:

Троил рубился в многих битвах славных. Врагов бесчисленных повергнул в прах. Он не имел на поле брани равных — Лишь Гектор наводил подобный страх. Он с именем любимой на устах Бросался в бой – за благосклонность милой. Любовь ему утраивала силы. В дни мира знал Троил одну заботу: В лихих утехах время проводил. То с соколами ехал на охоту, То на медведя, вепря, льва ходил. Натешась, в город свой въезжал Троил. Там, в трепетном волненье, у окна Нежна, как лань, ждала его она. Ценил он в людях честь и благородство И должное достойным воздавал, Но не терпел душевного уродства. В беду попавшим помощь подавал. Когда Троил про подвиг узнавал, Который был любовью вдохновлен, Всем сердцем пылким радовался он.

В 1359 году – согласно собственному его заявлению, сделанному на судебном процессе Скроуп – Гроувенор 1386 года, где он давал свидетельские показания по вопросу о геральдическом старшинстве, – Чосер ушел на войну. Все время, с момента ухода на войну и до того момента, когда он заявил на суде, что «в течение двадцати семи лет носит оружие», Чосер был – по крайней мере в формально-юридическом смысле слова – солдатом, воином. Однако фактически он, по-видимому, участвовал с оружием в руках лишь в немногих кампаниях, включая зимнюю кампанию 1359–1360 годов, так как впоследствии он, как известно, служил главным образом на дипломатическом поприще.

После того как Черный принц взял его в плен в битве под Пуатье, король Франции Иоанн пребывал в Англии. Он жил на широкую ногу, чаще всего в Линкольншире, в окружении многочисленной свиты. При нем состояло более сорока человек служителей: два священника, секретарь, причетник, лекарь, метрдотель, три пажа, четверо старших челядинов, три хранителя гардероба, три меховщика, шесть конюхов, два повара, фруктовщик, хранитель пряностей, брадобрей, мойщик, главный менестрель (в чьи обязанности входило также изготовлять музыкальные инструменты и часы), шут и так далее. Вместе с королем жил и его сын Филипп, плененный в той же битве. Иоанна и в плену окружала роскошь: шпалеры, драпировки, подушки с дорогим шитьем, инкрустированные ларцы, вина, пряности, сласти (до которых он был большой охотник), бесчисленные мантии, одна богаче другой – на меховую оторочку одной из них пошло 2550 шкурок, – и многое, многое другое. Он проводил время, музицируя, играя в шахматы и в триктрак; его сын заполнял свой досуг, охотясь с гончими и соколами, наблюдая петушиные бои. Иоанн устраивал пиры и посещал все большие английские пиршества, но его столь приятное пребывание в Англии нисколько не способствовало разрешению спора между Англией и Францией, где вместо Иоанна правил теперь молодой дофин Карл. И тогда Эдуард III, по-прежнему претендовавший на французскую корону, которую, по его мнению, он должен был унаследовать по линии своей матери королевы Изабеллы, решил, что пора внести в это дело полную ясность.

Медленно и тщательно готовился он к решительному удару, и наконец осенью 1359 года его военачальники во всех концах Англии начали собирать свои полки. По приказу короля значительная часть зерна нового урожая была переправлена в портовые города Кента. Ведь во Франции вряд ли можно будет прокормиться: набеги английских летучих отрядов, подобных тому, что случайно захватил в плен короля Иоанна, вконец разорили ее тучные нивы. По всей Англии дети заготовляли прутья и жерди, из которых делались луки, стрелы, пики и копья. Из Уэльса и Динского лесного края прибывали в восточную Англию лесорубы, говорившие на чужеземной тарабарщине, – они валили тут лес, предназначенный для изготовления повозок, фургонов и кораблей. По сообщению Фруассара, было сооружено восемь тысяч повозок, каждую из которых запрягали четверкой лошадей, реквизированных в английских деревнях. В армию насильно забирали кузнецов: они должны были изготовлять переносные мукомольни, жаровни, подковы, оружие. Мясники получили предписание сдавать определенную часть шкур забитого скота дубильщикам, которым вменялось в обязанность изготовлять из этих шкур кожу для обуви и обтягивания рыбацких лодок, необходимых для того, чтобы обеспечивать войска съестным по постным дням. Корабельные компании передали в распоряжение короля лучшие свои суда: корабли-углевозы с Тайна водоизмещением в двадцать тонн и торговые суда из портов восточной Англии водоизмещением в пятьдесят тонн. Кроме того, были построены новые корабли, такие, как флагман «Новая св. Мария» водоизмещением в триста тонн – команда судна составляла сто человек.

И вот 28 октября 1359 года, «в час между рассветом и восходом солнца», весь цвет мужского населения Англии, включая Черного принца, Лионеля и Гонта (и Джеффри Чосера), – в общей сложности около ста тысяч человек, если верить подсчетам современников, хотя только тысяч пять из них были в прямом смысле слова воинами, – отплыв от родных берегов, направился через Ла-Манш во Францию. Это была самая большая армия вторжения, которую когда-либо собирал под своими знаменами Эдуард III; ее многочисленность, как выяснилось потом, только мешала делу.