Жизнь как песТня

В избу входит, гад, не здоровайца,

Не здоровайца, ряха подлая,

Да под нос сует мне повесточку.

А повестка та военкомовска,

И печать на ней с муди конские.

Говорит Семен, язва гнойная:

"Собирай живей шмутье драное

И уяблывай нонче вечером".

Удивился я, аж шары на лоб,

И на кой мне ляд на ночь глядючи,

Пьяным будучи, на хрен ехати.

Говорю тогда участковому:

"Аль не знаешь, мент, пьянь сержантская,

Что шофером я у Степанова.

А отпустит ли мил начальничек,

Чтой-то шибко я сумлеваюся".

Тока по фигу участковому

Была речь моя благородная.

Мол, помалкывай, вошь плешивая,

Есть с начальником договоренность.

Я тогда ужо разобиделся,

Разобиделся, закручинился.

Говорю ему:

"Как же ехать-то, с кондачка

Да вдруг, пидер долбаный?"

Тока делать мне, видно, нечего,

А жена моя во коровнике.

"Ты давай, — кричу, — собирай меня,

Уезжаю, мол, прямо тута же".

Как услышала про отъезд-то мой,

Про нежданный отъезд супружница,

Как была она во коровнике,

Прямо рядом с телком и грохнулась.

По всему видать, больно шмякнулась,

Красна кровь течет струйкой тонкою.

Красна кровь течет, на лбу шишечка,

И лежит с телком ни жива-мертва.

"Как же, — плачеца, — одиношенькой,

Да с хозяйством таким управица.

Чай, коровы не будут доены,

Огород, чай, не будет вспаханный.

Убиваеца моя милая,

Да до пят слезьми умываеца.

Испытал я нежность великую.

«Ах, ты, — думаю, — лапа-лапушка».

Вынимаю из брюк шершавого

Да даю его в руки белые.

Как взяла она его в рученьки,

Еще пуще в слезах забилася.

Дойдя до этого места, Михеич петь перестал.

По лицу его хлынули горькие потоки и он, продираясь сквозь рыдания, со словами: «Как же ты, милая, действительно без шершавого дружочка?» — вдруг вытащил из мятых кальсон вялое свое естество и, как-то очень по-деловому, сноровисто накрутил его на никелированную ручку кровати на два оборота. Движение это было столь отработано, что по всему было видно — исполнял сей трюк Михеич далеко не в первый раз. Я, признаюсь, такого представить себе не мог ни во сне, ни наяву.

А Михеич, разбушевавшись не на шутку, скинул стремительно кальсоны и со страшным криком: «А едрись оно все конем!» выскочил из церквушки, полез на крышу и, поигрывая фаллосом, как гаишник милицейским жезлом, заорал в сторону сельсовета:

— Крестьяне, видали такого?

Вся деревня встала как вкопанная и от изумления открыла рот.

Чего-чего, а такого она действительно не видала даже во времена коллективизации.

Приехавший ротный брызгал от ярости слюной и, уже совсем отчаявшись, сознавая свое бессилие, завопил благим матом:

— Михеев, именем маршала Гречко, приказываю прикрыть яйцы!

Куда там!

Вконец обезумевший Михеич, носился по крыше мотыльком, лихо перепрыгивая с куполка на куполок и в ответ на командирский приказ, с крыши доносилось только: «Ну что, нехристи, видали такого?» Только к ночи он угомонился и сдался на милость победителю.

Михеича одели, связали на всякий случай и отвезли в штаб. Так Михеич и не появился. Очевидно, его отправили домой. А жаль. С ним было весело.

Утром партизанские машины разъезжались по полям, а я, в ожидании команды сверху, болтался по деревне, как цветок в проруби. Иногда, по ночам, чтобы не сойти от скуки с ума, уходил в лес, и там, в тиши лесной чащи, наговаривал старые, доармейские монологи.

Однажды, уйдя в очередной ночной поход, я вдруг услышал громово сверху:

— А Жванецкого наизусть слабо?

От страха я чуть в штаны не наложил. Представьте только — кругом темень, совы ухают, листья шуршат, и тут вдруг этот небесный голос.

— Кто это? — спросил я, внутренне готовый к тому, что голос скажет: «Кто-кто? Всевышний, вот кто!»

Ответом, однако, мне было молчание. Я трухнул еще больше.

— Кто это? — снова спросил я, обмирая.

И тут с неба донеслось:

— Это мы, монтеры.

— У, ё, ну, вы даете, ребятки! — облегчился я и перевел дух.

Больше я в лес не ходил.

Через несколько дней завмаг предложил за бутылку водки разгрузить приезжающий из города грузовик с продуктами. Я согласился, тем более что грузовик приезжал каждый день. Выпить столько я не мог, а потому начал искать напарника, коего и нашел в местной школе.

Звали его Вова Штукин и работал он преподавателем по труду.

Штукин очень любил искусство и, узнав, что я как бы имею к этому отношение, охотно пошел на знакомство. Пьянел он быстро, а опьянев, всегда прис-тавал ко мне с одним и тем же вопро-сом.

— Вот ты артист из Москвы. Ведь так?

— Так! — соглашался я.

— А я — простой деревенский учитель. Так?

— Так-так!

— И вот простой деревенский педагог пьет… — здесь он обычно приподнимал указательный палец, — пьет с самим артистом из Москвы!

— Ну?

— Гну! Вот я и спрашиваю, как ты думаешь — это ничего?

— Ничего! — успокаивал я Штукина.

Итак, разгрузив машину и получив за это законную бутылку, я тихонько стучал в окно штукинской мастерской.

Завидев меня, он моментом собирался, говоря на ходу сельским учащимся:

— Ну, вы, дети, пока разбирайтесь тут без меня, работайте, одним словом. Ага? — и, не дожидаясь ответа, быстренько ретировался.

Я любил штукинские вечера.

Разговаривая с ним, мне казалось, что я действительно принадлежу к сонму избранных. Хмелел Штукин, повторяю, не заставляя себя ждать.

— А вот скажи, — спрашивал он, поддатенький, — а ты Кобзона видел?

— Видел, — отвечал я.

— Ну и как?

— Да никак. Кобзон и Кобзон.

— А близко видел? — возбуждался Штукин.

— Как тебя.

— А это правда, что у него парик, или брешут?

— Вроде правда.

— Да ну?! Повезло тебе. Надо же, самого Кобзона без парика видел. А я только по телеку. Да и то с париком.

— А Миронова видел?

— Андрея-то? Видел. Он даже дома у меня был.

Андрей действительно был как-то у нас в гостях, и отец после сытного обеда пристал к нему как с ножом к горлу:

— Андрюша, а ваша мама случайно не еврейка?

— Мама русская, — ответил Андрей.

— Странно, — сказал папа, — а такая талантливая… Очень странно. А папа?